Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

Несли торбу по очереди.

Вареник продал и обменял часть жира. Взял у него и Беломар. Поев этого жира вместе с вареными лушпайками, он чуть не кончился.

— Ей-богу, Георгий, это какая-то отрута[281]. Ведь так недолго отдать концы.

А Вареник ест да похваливает:

— Ешь, Беломар, поправляйся. Добрый жир. Такого бы нам побольше.

— Дайте-ка посмотреть, что за жир.

Вареник протягивает банку из белой глины. Внутри — светло-коричневая жирная масса. На этикетке: «Salbe, für äusseren Gebrauch»[282].

— Ну что, Георгий?

— Ничего…

— Значит, добрый жир — можно пользоваться?

— Вполне. Это лучшее средство от чесотки[283].

— Ну ви гут?[284]

— Прима, Фриц, вундершен[285].

— Зо?[286]

— Яволь[287].Так нам хорошо, так расчудесно, что до Нового года все подохнем здесь.

Фриц смотрит mitleidig[288] и качает головой.

— Знаете, Шош, если победит Россия, вы вернетесь домой. Но если верх возьмет Германия, родины вам не видать.

Конечно, это истина. Кто же станет ее оспаривать? Однако слова Фрица чуточку меня покоробили. Собственно, не сами слова, а тон откровения, прозвучавший в них. Дескать, ты не совсем отчетливо представляешь это, потому что русский! Вот Фриц Штайнбрешер хорошо понимает обстановку, ибо он немец.

Многие немцы заражены идеей превосходства германской нации над другими народами Земли. Зараза проникла даже в умы антифашистски настроенных рабочих. Нет-нет да и сорвется у них с языка:

— Чистоплотнее немца нет никого на свете, умнее тоже. Немецкий рабочий — самый трудолюбивый и высокопроизводительный рабочий в мире.

Геббельс и Лай[289] играют на этой струнке.

Скрипнула дверь, ведущая из конторы в цех.

— Руе, шеф киммт[290], — шепчет встревоженный Педа по прозвищу Сакрамент (у него с языка не сходит «Sakramento noch emol»[291], поэтому мы дали ему эту кличку).

Немцы истово застучали молотками, засуетились около своих рабочих мест.

В цех вваливается туша, именуемая «Хер шеф Кишлер»[292]. Это высокий старик с оплывшей мордой, толстыми ляжками и гомерическим брюхом. Он едва влачит свои телеса, опираясь на суковатую палку.

Немцы подобострастно склоняют выи. Кишлер лает, подняв руку:

— Хайля!

— Хай Гитлер сдохнет! — громко произносит Саша Романов.

Шеф услышал. Кося глазом на Сашу, он что-то говорит обер-мастеру. Тот подлетает к Романову и, тыча в грудь ему кулаком, орет:

— Золль никс унзере дойче хитлербекенунгсгрусс анвенден. Мусс иммер заген: «Гутен морген одер гутен таг, майн либер херр шеф». Ферштанден?[293]

— Ист аух фауленца, — кричит шеф, — нексте цво вохе хальбрацион унд кайн табак![294]

Продолжая «физит», как говорят немцы, шеф остановился перед станком, на котором работает 15-летний лерлинг[295] Хайне. Вдруг Кишлер взмахнул палкой и, громко бранясь, ударил Хайне по правой руке, потом по левой и, наконец, по спине.

Оробевший малец понурил голову и опустил руки.

Окончив «физит», шеф удалился в бюро. Боязливо-льстивая маска мгновенно слетела с немецких лиц. Ленивее застучали молотки. К наказанному лерлингу крадется Халим.

— Ну ви, Хайне, шмект эс гут?[296]

— Ге форт, ляусбуб![297]

— А ду пригельбуб[298].

— Варум ляхст ду? Ибералль унд ибераус ист зо. Ин Русслянд аух зо[299].

— Никс зо. Ин Руслянд мастер клёпфт айнмаль — гляйш ин гефенгнис[300].

— Гляубе нет[301].

— Дох, чтоб ты сдох.

Инженер подобострастно склоняет голову перед шефом, мастер в три погибели гнется перед инженером, рабочий раболепствует перед мастером.

Но стоит сильным мира сего уйти за дверь — рептилия распрямляет свои позвонки. Последний по своему общественному положению немец, какой-нибудь золотарь, пресмыкающийся перед рогатым шупо[302], вдруг осознает в себе иберменша[303]. Он свысока смотрит на русского и требует, чтобы тот называл его не иначе как «херр Вальтер» или «херр Кайдль». А у этого херра ровно ничего нет за душой кроме хера.

Вот она, «лествица» классово-расовых отношений в ариизированной Германии.

— Вы неохотно и однословно отвечали на мои вопросы, — говорит Фриц Штайнбрешер, — но я сразу понял, кто вы.

Ему вторит Адам:

— Ваша сдержанность только подтвердила мои первые впечатления и предположения. Не пытайтесь возражать. Я замечаю, что вы имеете влияние на своих товарищей. А меня не бойтесь: я тоже коммунист.

Они думают, что я Agent von Stalin[304], имеющий секретное поручение вести пропаганду и завязать связи с подпольем.

Ах, если бы только существовало подполье! Но мне думается, что КПГ, как организованной политической силы, в Германии нет. Часть ее членов физически уничтожена, часть эмигрировала, часть в кацетах, часть покоричневела, а немалая часть уподобилась премудрому пескарю[305]. Что же касается таких людей, как Фриц и Адам, то у них ничего нет, кроме антифашистских взглядов и настроений. Во всяком случае, они не отваживаются на смелые поступки и серьезные действия.

Вспомнилась беседа с A. B. Поздняковым в 1940 г.

— Я, Георгий Николаевич, только что с пленума райкома партии. Слушали доклад члена ИККИ[306].

— Интересно?

— Очень. Оказывается, наша братская КПГ замечательно работает в подполье: печатаются газеты, разбрасываются листовки, действуют тайные радиопередатчики. Солдаты ненавидят фашистов. Если Гитлер нападет на нас, то немецкие солдаты повернут свое оружие против него.

— Болтовня.

— То есть как болтовня? Ведь это слова ответственного товарища, члена ИККИ.

— А болтает он безответственные благоглупости. Нам нужно рассчитывать только на свои силы, а не на помощь КПГ. Имейте в виду, что солдаты гитлеровской армии будут упорно драться с нами.

Вот где подлинная правда. С иллюзиями же и с шапкозакидательством надо жестоко бороться, ибо они могут дорого нам обойтись.

Эта беседа была перед войной. Сейчас вижу, что иллюзии тех лет нанесли нам огромный ущерб.

Фриц Штайнбрешер хочет выведать мое отношение к Германии, мои чувства к ней. Он начинает исподволь.

— Дойчлянд ист шене лянд, ништ вар?[307]

— Вас майнен зи: дойче натур?[308]

— Я, натур аух[309].

— Вайс нихт бешайд. Ихь кенне нур унзере галера унд зонст гар нихт[310].

— Унд дойче культур?[311]

— Фюр михь унд майне камраден дойче культур ист: хунгер, цвангзарбайт, целле, кацет, бешимфен унд книпель[312].

— Филляйшт, зи хассен Дойчлянд?[313]

— Об хас ихь?… Маг зайн. Я, ихь хасе… унд либе[314].

Россия — сфинкс. Ликуя и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит, глядит в тебя

И с ненавистью, и с любовью!..[315]

Кажется, Тибулл сказал: Amo et odo[316]. Вот слова,