Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

— Что торт — баловство одно. А я, знаете, больше люблю подсолнечную халву. Вот немцы о ней понятия не имеют, а ведь вкусно.

— Нимцы люди тэмны. Ничого воны нэ бачилы. Тики и е в цей Нимечине, шо кольраби, та буряковый мармалат. А бачилы вы, хлопцы, яки у их бутерброты? Тонюсеньки, аж свитятся. А щоб галушкы, або, наприклад, халва, цэ воны нэ розумиють. Нэма людынской ижи[239] у цих нимцев. Що нэ кажы, а люды темны.

— Да, халва вещь хорошая. Но знаете ли, подсолнечная халва — эрзац. А настоящую халву мы готовили из аравийского семени, название которого сейчас не припомню. Вот та халва — цимес, как говорят у нас в Одессе, а подсолнечная — эрзац.

— Это подсолнух-то эрзац? Что ж, по-твоему, немецкий маргарин из угля лучше? Ты еще скажешь, кох, что русский ржаной хлеб — эрзац, а немецкий гольцброт[240] — натуральный продукт. Эх, кох, видно, сам ты эрзац.

— А вот еще хороши у нас в России пирожные. Помню, мама мне покупала «наполеон» и «микадо»[241]. Я очень любил их.

— Ишь чего захотел. А если [бы] маменька чудом каким доставила сюда торбу лушпаек — не стал бы кусать?

— Спрашиваешь. Ох, как рад бы был. Ах, мама, мам! Знаешь ли ты, о чем мечтает твой сын?

— А ты поплачь, может, мама и прилетит на крыльях утешить сынка. Эх, покусать бы чего. Комиссионка, дайте трохи лушпаек!

— Где мы их тебе возьмем?

— Вот видишь, лушпаек поганых нет. А ты говоришь: «микадо», «наполеон»!

— Эх, ребята, пропадем мы в Немечине!

— Подохнем, все здесь подохнем!

— Как есть все околеем. До нового года не доживем!

— Нэ бачиить нам ридной Украины!

— Сгинем, все сгинем тут!

— Бросьте, хлопцы, скулить. Не легче ведь от этого. Лучше расскажите, кто что знает. Все скорее забудешь муку.

— Забудешь ее, когда в нутре гложет.

— Братцы, кто читал «Как закалялась сталь»[242]?

— Ну, я.

— Расскажи.

— Не умею. Да и не помню.

— Эх вы, молодежь! Семилетки-десятилетки кончили, а рассказать толком не умеете. Вот гляди — я неграмотный, а от начала до конца расскажу «Как гартувалась сталь».

— Ты, Петро, лучше расскажи, как тебе глаз выбили.

— Ну, фрицы выбили.

— А може, за баланду с кем подрался?

— Пущай за баланду. Выбили, да и только. Словно бы как Соловью-разбойнику. Слыхали про Соловья-разбойника?

— Слыхали. А ты все равно расскажи.

— Да оно словно бы и не совсем как Соловью-разбойнику. Ведь Илья Муромец — наш русак, а Соловей-разбойник вроде поганого фрица. Ему бы, фрицу, надо было глаз выбить, а вышло так, что мне пришлось свой потерять!

— Да ты не тяни, рассказывай.

— Ну, ладно, слухайте. Едет полем Илья, а встреч ему мужики. «Куда едешь, браток?» — «Еду в Киев на весилля к князю Владимиру». — «Слышь, не езди Брянским лесом, там засел Соловей-разбойник. Свистит Соловей по-соловьиному, ажно деревья валятся». Не послушался Илья. Вот въезжает он в Брянский лес. А лес-то темный, дремучий. Кто был, хлопцы, в Брянском лесу?

— Я был. Сам оттуда.

— Лес-то, что твоя тайга! Верно говорю?.. Вот едет, значит, Илья. Вдруг как засвищет Соловей по-соловьиному. Испугался конь да как — шарах. Мало не свалился Илья. Обозлился тут он, скидывает свой ППШ[243] да как пальнет! Вышиб правый глаз Соловью, вот как мне фрицы. Привязал Соловья к седлу да поехал дальше. Вот въезжает он в стольный Киев, к самому дворцу князя Владимира направляет свово коня. У паратного встречают его лакеи и ведут в зало. А там столы уже накрыты для гулянки. И какой только ижи там нет! И борщ, и сало, и галушки, и котлеты, и халва, и «микадо», и «наполеон». Ну, словом, вся французская рецептура, — вот про которую сейчас кох говорил…

— Стало быть, и лягушки?

— Какие лягушки!.. Опомнись, князь-то Владимир, чать, православный, а не какой-нибудь мусью-жабоед.

— А вареники с сыром были?

— Были, были. И вареники были, и галушки, и пельмени. Одним словом, все было, окромя жаб, кольраби, сушеной капусты да как его…

— Скаркон, что-ли?

— Эскарго[244].

— Вот-вот. Оно самое.

— А про щи не сказал. Иль, по-твоему, князь Владимир брезговал русской пищей?

— Бач, бач, шо вин каже! Хиба шти ижа? Це все одно шо кольраби. Эгаль[245]. Володимир наш, кыивський князь, а в нас на Кыивщини шти нэ розумиють. Борщ — ось це смачна ижа.

— Да ладно тебе там, хитрожопый борщовник. А показали бы постные щи — небось облизывался бы… Откуда у нас, братцы, гетьвидмосковит[246] сыскался?.. Продолжай, Соловей-разбойник.

— И впрямь Соловей-разбойник. Ну, рассказывай.

— Нет мочи, хлопцы. Дали бы пожевать чего, до утра рассказывал бы.

— Ух, как хочется кусать. Ну хоть бы лушпаек.

— Держи карман шире. Тут и траве бы рад, да всю уже выщипали.

— Да, братки, скоро подохнем мы в этой распроклятой Дойчлянд.

— Видно, и вправду сыграем в ящик.

— Здесь нам будет и конец.

— Как есть все подохнем тут.

— Ой, лыхо нам, хлопци! Уси загинем у цей нимецькой неволи!

Неожиданно объявили о поголовном медицинском осмотре. Загнали нас в эсраум[247], заставили раздеться догола и построили в затылок. Врач стал на дистанцию вытянутой ноги от правофлангового. Спрятав руки за спину, он брезгливо разглядывал наши тощие телеса.

— Хенде хох![248]

Слова команды он дополнял пинками и бранью. Так, чтобы повернуть пленягу кругом, сей эскулап бил его ногой в живот или в бок и при этом рычал:

— Рум![249]

Потом отпихивал обследованного, толкая всей ступней в ягодицы.

— Вег! Нексте![250]

Медицинское обследование, скорее напоминавшее сеанс французского бокса[251], продолжалось не более 10 минут.

— Москау бальд капут. Нох айне, хёхстенс цво вохе унд данн кришь аус[252].

Так, брызжа слюной, Фалдин извергает свои сокровенные мечты.

Врешь, майне фрау. Позором для вас кончится Drang nach Osten[253], как кончился когда-то.

Четвертому Риму не быть![254]

Настанет день, не будет и следа

от ваших Постумов, быть может![255]

Так и кажется, что это написано сегодня.

Изо рта Фалдина летят брызги.

— Никс гуте камраден руссен. Кайне эрлишкайт. Иммер клауен, иммер штелен. Мусс аллес ферштекен. Хойте еманд фон майнем таше брот гекляут[256].

— Молодец, так вам и надо.

— Погоди, еще не так разбомбим: без штанов домой пойдете.

— Правильно, ребята. У русского не тронь, а у немца сам бог велел пикировать.

— Вас, вас?