Рейх. Воспоминания о немецком плене, 1942–1945 - Георгий Николаевич Сатиров

Их привел сам вахман[134]. Видимо, для того, чтобы показать унтерменшей[135] — русских.

Стоя или сидя на полу и, реже, на скамейке (их 2, а нас 50), мы вылизывали свою баланду, пользуясь иногда ложкой, а чаще языком, губами и пальцами.

Мы неприязненно смотрели на немок, они на нас с некоторой долей сентиментальности.

Потом немки переглянулись, и одна сказала другой:

— Аух ди меншен. Ганц нетте гезихьте[136].

Другая:

— Генау зо ви бай унс[137].

Рано утром загремел засов, распахнулись железные врата и раздался крик:

— Тавай!

Это наш коммандофюрер[138], прозванный Самураем. Он три года жил в России (конечно, шпионил) и знает несколько русских слов: тавай (т. е. «давай», иногда «вставай»), тикай, клеб, руки верш, бистро, малё ропота, кушать нет (сие последнее обрекает на голод).

Вахманы построили нас «драй-унд-драй» (ум драй, по три) и повели. Стук кандалов, истощенные и бледные лица, взгляд голодных, загнанных зверей — все это привлекло внимание прохожих. Немецкие чистоплюи презрительно смотрят на дрекише руссен[139]. Едва заскрипели ворота энтляузунганштальта[140], как вся наша орда ринулась во двор. В углу гора лушпаек и прочего мусора. Откуда только взялись силы — все наперегонки бросились к ней. Первым добежал самый старый — 50-летний Вареник. Он с размаху плюхнулся на кучу очисток и распростер свои руки-крылья.

— Мое, усе мое!

Его тянут за ноги, за руки, мнут его бока, а он свое:

— Нэ дам никому ни трохи. Усе мое!

Едва его оттащили в сторону.

Крик, шум, брань сменяются хрустом, чавканьем и прочими губно-язычными звуками. Карманы наполняются картофельными лушпайками, гнилыми капустными листиками.

Стою в сторонке. Из кочегарки выходит немец в бляуанцуге (спецовке).

— Вер зинд зи фон беруф?[141]

— Арбайтер[142].

— Гляубе нет. Зи зинд интеллигенте менш. Заген зи маль: зинд зи коммунист?[143]

— Найн[144].

Он не верит. Спрашиваю: почему?

Он:

— Разве беспартийный интеллигент может получить работу в России?

— Конечно, может. Большинство русских учителей, врачей, инженеров не состоит в партии.

— У нас не так. Если учитель, инженер или даже машинист паровоза не состоит в NSDAP[145]— его увольняют.

Продолжает расспрашивать. Я отмалчиваюсь.

— Зайен зи унбезоргт. Ишь бин кайн ферретер. Ишь бин коммунист[146].

Рассказывает о себе: звать — Макс, 35 лет, состоял в KPD[147] и был партработником. Четыре года сидел в кацете[148], а сейчас под гласным надзором гештапо[149]. Из разговора с Максом я убедился, что он хорошо знает классиков марксизма-ленинизма.

Скрывшись на минуту в кочегарке, он вынес бутерброд.

— Кушайте скорей, чтоб не заметили вахманы или банщик Ганс. (За передачу русскому пленяге кусочка хлеба немца сажают в тюрьму.)

— Знаете ли вы что-нибудь, — спросил Макс, — о битве под Харьковом? (немцы говорят: «Шарков»).

— Ровным счетом ничего. Газет нам не дают, найдут у кого-либо из нас немецкую газету — бьют.

Передает новости. Хвалит Тимошенко, считая его великим полководцем. Спрашивает:

— Нишьт вар?[150]

— Филляйхт, абер[151]… в Красной армии есть и более талантливые полководцы, а в ходе войны развернутся новые дарования.

— Я, я. Одно ясно, Германия потерпит поражение. Дойчлянд гет капут[152].

Подходит Ганс. Макс шепчет:

— Зайен зи форзиштишь. Эр ист фашист[153].

Ганс возмущен:

— Саурай[154]. Эти русские свиньи едят всякую пакость.

— Зи хабен хунгер, — отвечает Макс, — Унзере дойче камераден ин руссише гефангеншафт филляйшт махен дасзельбе[155].

Ганс подозрительно взглянул на Макса, потом на меня и, видно, что-то намотал себе на ус.

Адам многозначительно подмаргивает, хитровато улыбается. Иногда, проходя мимо, шепчет как бы невзначай:

— Эс лебе коммунизмус![156]

Своими намеками и экивоками он хочет, видимо, показать:

«Я, я, ишь вайс бешайд. Ду бист агент фон Сталин»[157].

Сегодня мимоходом он шепнул:

— Ишь аух коммунист[158].

— Я, я, ганц гевис, зи зинд нацист[159].

— Цум тойфель ден нацизмус, фардамте цойш. Ман мус Хитлер ауфхенген, ден феррюкте керль![160]

— Ви дюрфен зи ире фюрер бешимпфен![161]

— Ист нет майн фюрер. Ишь бекенне мишь ден коммунизмус[162].

За стеной, в немецкой кантине[163] бравурная радиомузыка.

— Вас ист нойес, Фалдин?[164]

— Вайс нет. Ум цвёльф зондерберихьт ОКВ. Филляйшьт Москау геноммен[165][166].

Сергей показывает ему кукиш.

— На, выкуси, альта гауна[167].

Гудок на обед. В кантине фанфарный марш, потом напыщенный голос диктора;

— Ахтунг, ахтунг. Хир ист Франкфурт-ам-Майн. Севастополь ист гефаллен![168]

Трагический финал второй Севастопольской эпопеи.

Но… как говаривал Н. Г. Чернышевский:

«Пусть будет, что будет, а будет и на нашей улице праздник!»

Под окном нашел смятый обрывок «Hessische Landeszeitung»[169][170].

Читаю: «Sewastopol — ist gefallen[171]. Deutsche Fahre weht über Stadt und Haven».

И дальше:

«Крупнейшая и неприступнейшая в мире морская крепость взята нашими солдатами. Остатки большевиков загнаны на Херсонский мыс[172] и уничтожены».

Мне как-то особенно горько слышать весть о падении Севастополя. Ведь я под его стенами был ранен и попал в плен.

Ничить трава жалощами,

А древо с тугою к земли преклонилось[173].

— Махт никс[174], — говорит токарь Фриц Штайнбрешер, — русские все равно будут здесь.

Нисколько не сомневаюсь. А он? Не кривит ли душою? Через полчаса Фриц подходит снова.

— Вы знакомы, камрад Шош[175], с советской сельскохозяйственной политикой?

— Знаком в главных чертах. А что?

— Вот какой вопрос. Я живу в Нидер-Рамштадте[176]. У меня там домик с садиком и маленьким огородом. Есть корова, свинья, кролики, куры. Как вы думаете, отберут у меня русские всё это, когда они придут сюда?

— Но почему? Разве вы юнкер, капиталист, кулак?[177]

— Нет, я потомственный пролетарий.

— Может быть, вы — нацист?

— Избави боже!

— Вы пользуетесь, вероятно, наемным трудом. Есть у вас батраки?

— Что вы, я обрабатываю землю своими руками и ничего не продаю.

— Тогда чего же вам бояться. Спите спокойно, русские вас не обидят. А может статься, выйдете в большие люди при русских.

Фалдин с комическим ужасом говорит:

— Ин Сибириен филь кальт, гельт? Ви канст ду, Сергей, ин Сибириен вонен? О, Сибириен ист шрекенслянд, нет вар, камраден[178].

— Вот бы тебя туда, слона толстозадого.

— Авось будет там. Заставят строить дорогу где-нибудь около Верхоянска.

— Вас, вас[179].

— Хрен тебе в глаз. Говорю: геен в Сибирь, в