Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Обе женщины уже не скрывали своего решения. Во дворце знали об этом, но князь все еще не сказал своего слова, и поэтому напряжение нарастало с каждым днем. Несколько недель назад Кремена-Феодора-Мария написала завещание. Все, что было у нее, она распределила между близкими и знакомыми. Не забыла даже слуг и рабов. Одним подарила свободу, другим — одежду и драгоценности, себе оставила несколько простых власяниц и расшитое серебряной мишурой свадебное платье, чтобы оно напоминало ей о грехе перед богом. Из украшений сохранила лишь золотое ожерелье, подаренное ей матерью к свадьбе, а остальное золото, за исключением того, что принадлежало мужу, отдала на восстановление монастыря. Завещание было составлено тщательно, с желанием никого не обидеть. Ей хотелось, чтобы ее, ушедшую в мир самоуглубления и общения с богом, поминали добром. Анна сделала то же самое, но у нее было слишком мало имущества, чтобы оно могло кого-нибудь осчастливить или обрадовать. Себе она оставила сундучок с книгами и самое необходимое, чтобы не быть монастырю обузой. Она и не подозревала, что там, в Брегале, ей предстояло испытать искушение в лице сампсиса Симеона...

С наступлением весны было получено княжеское и архиепископское согласие и подтверждение старых прав заброшенного монастыря. Это не очень-то понравилось игумену, но княжеское слово было сказано, и он приказал освободить кельи. По традиции пострижение в монахини и отречение от мира сего таких знатных особ происходило в присутствии, архиепископа Иосифа. Пострижение было совершено на пасху в большом соборе около Плиски. Поседевшие волосы Кремены-Феодоры-Марии и черные как смоль кудри Анны положили на поднос в знак начала символического жертвоприношения. Отрезан земной путь будничной суеты и тщеты. Черные власяницы сокрыли красоту двух женщин, отправившихся на поиски добра и истины вне обычной жизни людей. Вся Плиска собралась поглядеть на такое зрелище. Княжеский запрет был впервые нарушен: у собора стояли две запряженные лошадьми повозки, нагруженные тем, что необходимо для отшельнической жизни. После пострижения монахини поцеловали архиепископу руку, перекрестились троекратно и, опустив глаза, мелкими шажками пошли к повозкам. У первой, опираясь на коалы, стоял Алексей Хонул. Он не пожелал присутствовать на обряде, который узаконивал расставание с женой. Теперь Хонул оставался совсем один в чужой стране, без всяких корней. Увидев, что жена выходит из церкви, он было пошел ей навстречу. Но вдруг остановился. Она уже не была его женой, и с этого момента их ничто не связывало. Кремена-Феодора-Мария прошла мимо него, будто Алексея не было тут, и, сев на мягкие подушки, подняла руку, прощаясь со всеми. Многие близкие плакали — то ля от радости, то ли от печали.

Возницы стегнули лошадей, и обе повозки затерялись в торжественной зелени полей.

Алексей Хонул бессознательно двинулся им вслед, но, почувствовав, что все на него смотрят, вдруг смутился, оглянулся и направился к главным воротам. Впервые князь разрешил конным повозкам стоять перед соборной церковью, и то ради двух женщин, посвятивших свои жизни богу. Сам он, как всегда, пришел пешком. Люди расступились, давая ему дорогу. Он шел, подняв голову, глядя прямо перед собой, суровый и бесконечно далекий от всего, что тут происходило. Его жена как-то сгорбилась, уменьшилась и часто-часто вытирала слезы. Она оплакивала пострижение дочери. Анна всю жизнь была ее заботой и болью, материнской печалью и наказанием. Как могла она родить дитя с таким недугом? Если бы дочка охромела потом, мать не мучилась бы так: мол, несчастье есть несчастье, — ну а так она винила себя...

На полпути князь Борис-Михаил вдруг освободился от своих мыслей и будто ступил на твердую землю. Отчужденное выражение лица исчезло, и глаза засветились теплотой. Ускорив шаг, он догнал Алексея Хонула и дружески положил ему руку на плечо.

— Не скорби, Алексей. Много страданий уготовила тебе жизнь, но человек для того и создай — терпеть...

Участливая ладонь на плече и дружеский голос заставили Алексея Хонула почувствовать бесконечную благодарность к князю. Рядом с ним был не державный властелин, а человек, который ценил его и сочувствовал его боли. В сущности, их связывала одна боль, и князь не мог не понять его. Ни маленький Михаил не был ему чужим, ни Мария, ми Анна... И если было что у князя, чего не было у Алексея, — это то, что он стоял на своей земле, а Хонул уже превращался в тот осенний лист, который ожидает последнего порыва ветра. Какую дорогу укажет ему жизнь, он не знал, да и не хотел знать. Страдание всегда шло за ним по пятам, даже когда он был среди своих. От добра ли он покинул их? Нет!..

У городских ворот стражники затрубили в рога, и этот торжественный звук как нож вонзился в сердце князя. Он махнул рукой, приказывая не трубить. Слишком сильна была боль в сердцах близких, чтобы поднимать шум фальшивой торжественности. Повозка с двумя женщинами все еще стояла у него перед глазами. Они отреклись от земного, а он остается здесь навязывать божью волю мечом и насилием. Когда-то папа освободил его от тяжких прегрешений, но простил ли он себе их сам? Много бессонных ночей осталось в его памяти, и чем больше он старел, тем чаще бередили душу воспоминания о невинно погубленных детях. Они смотрели на него своими кроткими глазами и вопрошали: за что? Что мы сделали тебе плохого, почему ты лишил нас того, чего не можешь нам дать?.. Этот вопрос будет мучить его всю жизнь, и он всегда будет чувствовать себя виноватым. Разве недуг Анны не месть провидения, разве смерть маленького Михаила не острое жало, нацеленное в его сердце?! Может, весь его род будет искупать его вину и прегрешения... Все смотрят на него и завидуют, что он стоит во главе государства и держит в руках бразды человеческих стремлений и желаний, но никто не может заглянуть в глубину его души и понять, какой мрак прячется там.

И настанет день — Борис-Михаил знал это, — настанет день, когда тяжесть прегрешений перевесит его упорство и он отправится вослед сестре искать прощения за содеянное зло. Люди знают, что оно было содеяно во имя всевышнего, но Борис-Михаил не убежден, знает ли это всевышний... Круговорот сомнений никогда не кончится, ибо живой человек живет, чтобы сомневаться в том, что он сделал, иначе он не мог бы идти вперед.

4

Фотий принял свое заточение без былых терзаний. Он достиг того возраста, когда равнодушие и мудрость подают друг другу руку и становятся спутниками человека только вечерами, когда в небе загорались крупные звезды, бескрайняя боль приходила к нему и не давала заснуть до рассвета. Он думал об Анастаси и о ребенке, и эти мысли были невидимым ножом, который постепенно перерезал нить его жизни. Остров Теревинф был из тех морских островов, которые не отличались разнообразием жизни. И другие сосланные патриархи проклинали дни, проведенные здесь. На этом острове в свое время много лет провел патриарх Игнатий, его заклятый враг. Теперь Фотий ходил по тем же самым дорожкам, и шаги его звучали, как шаги заключенного — равномерно и устало.

После вечерни он поднимался на высокую прибрежную скалу, где кончалась земля и начиналась морская гладь. И невольно припоминал библейскую картину «Хождение по водам». У него было чувство, что, если он ступит на ровную морскую гладь, с ним тоже произойдет чудо. Но несмотря на это, не ступал. Слишком земным был бывший константинопольский патриарх, чтобы верить в библейские чудеса. Его согбенная фигура допоздна маячила на скале, а неухоженная белая борода слегка развевалась от невидимого ветерка. Внизу, где вода облизывала подножие скалы, отражались звезды, будто у ног лежал потусторонний небесный мир со всеми прелестями настоящего неба и даже более загадочный, поскольку он существовал не всегда. Патриарх Фотий слишком долго всматривался в просторы небесных селений, чтобы и теперь глядеть в их пустоту. В бездне искал он когда-то свои истины, но нашел ли — никто не может сказать. Фотий, устало опустивший руки и голову, походил на кусок скалы и вечности. Что еще могло бы его обрадовать? Ничто! Кроме одного — возвращения к ребенку и Анастаси.

Но ждут ли они его? Верно, они плакали, провожая его. Особенно сын. Он держался за полы длинной одежды отца, и глазки его утопали в слезах, как звезды в воде, которые наблюдал Фотий каждый вечер. Сын не говорил ему «папа», и это тяготило его. Для него Фотий был «владыка», однако сыновняя любовь к «владыке» была безграничной Много раз спрашивал он мать: почему у других детей есть отцы, а у него лишь «владыка»? Вначале Анастаси смущали эти вопросы — она не знала, как ему это объяснить, и делала вид, что не слышит его слов, пока Фотий однажды не посадил мальчика на колени и не сказал: «Я, сынок, отец для всех людей, верящих в бога, а для тебя я владыка, чтобы тебе завидовали другие дети. Ни у кого из них нет владыки, который бы так их любил...» И этот туманный ответ, видимо, удовлетворил мальчика, и он перестал тревожить мать вопросами. «Владыка» для него был и радостью, и лаской, и наслаждением, и ожиданием. И вдруг он понял, что с отъездом «владыки» теряет все, что у него было. Слезы его были чистыми и светлыми, искренними и по-детски преданными. Вырастет и узнает правду о себе и о матери и о своем «владыке»... Неизвестно только, как посмотрит сын на все это, осудит ли его за ложь или благословит за прекрасные годы, проведенные под его крылом. Фотий не представлял себе, сколь долгим будет заточение. Много злобы навлек он на себя за годы борьбы и распрей. Сколько раз обрушивались на его голову папские анафемы! Как близко был от него острый меч василевсов! И все же он уцелел. И только было подумал, что жизнь пойдет гладко в царствование его друга Льва Философа, как на него пал царский гнев. Почему? — спрашивал себя Фотий и не находил ответа. О многом он догадывался, но из догадок трудно было выбрать одну к сказать: вот за это! Тут и мелочная зависть императора, что Фотий делит с ним славу ученого мужа. Тут и третья женитьба василевса, охладившая их дружбу. А может, причина в другом: в вечном стремлении византийских правителей завоевать признание Рима, быть в хороших отношениях с папами, а для них Фотий — самый непримиримый враг... Тяжкие слова говорил константинопольский патриарх в адрес римских священнослужителей — и раньше, и при встрече выкупленных учеников Кирилла и Мефодия. Все это, видимо, и подтолкнуло лавину, которая покатилась вниз, увлекла за собой Фотия и забросила на этот остров с печальной славой патриаршей тюрьмы...