Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Крепостные крестьяне и рабы давили вино, но никто не напивался сверх меры. В честь виноградной лозы с давних фракийских времен проводились веселые народные празднества. Борис-Михаил не хотел полностью уничтожать народные обычаи и потому, посоветовавшись с архиепископом Иосифом и с Климентом, приказал день виноградной лозы объявить праздником святого Трифона. В этот зимний день, когда весна уже стучалась в окно, все высыпали на поля, чтобы в первый раз обрезать лозу и по слезе угадать, каким будет год. В этот день полные вина медные сосуды переходили от одного к другому, полыхали костры и мокрые прошлогодние ветки винограда, охваченные алым пламенем, тонко посвистывали, крупные куски мяса и сала, нанизанные на вертела, жарились над раскаленными углями. В последнее время народные праздники начинались с благословения в церкви и заканчивались тем, что на основной ствол виноградной лозы ставили горящую свечечку. Отец семейства обычно благословлял землю на новый урожай, троекратно поливая ее густым вином. Старое и новое переплелось тут, но не мешало друг другу.

Климента, Наума, Константина и Марко пригласили на Доксовы виноградники. Ни один из них не пил вина, но при виде празднично одетых людей на весенних полях души их также наполнились радостным возбуждением. Около костров пелись песни, дети играли в снежки, молодые парни, разгоряченные вином, боролись — мир продолжал жить, довольный и тем малым, что принес с собой день. Климент смотрел на живописное роение людей на черно-белом поле, и в его душе художника постепенно возникал зримый образ народного духа. Правильно поступает Борис-Михаил, не втискивая все в церковные догмы и не обезличивая свой народ и себя. Одно лишь омрачало душу Климента — мысль о том, что его собрат Ангеларий прикован к постели и не может всему этому радоваться вместе с ним. Ангеларий с каждым днем слабел и таял, как восковая свеча. Даже лицо его приобрело восковой цвет. Скулы заострились, голос стал тихим, и друзья понимали, что он умирает. После сильного кровотечения на водосвятие целители потеряли надежду. В последние дни он с трудом вставал, но еще продолжал упорно бороться за жизнь. Ему все казалось: доживи он до весны, и смерть будет побеждена. У него было чувство, что она преследует его от Моравии и сейчас дежурит около него, но он надеялся, что их дороги разойдутся и они пойдут каждый по своей. Ангеларий, движимый желанием жить, через силу заставлял себя есть, но из-за этого еда ему совсем опостылела. Чеслав попытался вернуть ему аппетит отваром полыни к других трав, но и это не помогло. Больной ел мало, лишь бы не умереть с голоду. Бориса-Михаила очень огорчала болезнь Ангелария. Не проходило дня, чтобы он не поинтересовался его здоровьем. Два раза князь навещал его и уходил сокрушенный. Такой необходимый человек оставлял этот мир! Щеки его впали, и, когда он улыбался, улыбка как бы застывала на лице и белые зубы долго еще оставались открыты, будто губы были бессильны вернуться в прежнее положение...

Климент смотрел на искры костров, разожженных на пригорках, и радость от праздника угасала. В памяти всплыли костры в Моравии, на которых за несколько дней превратились в пепел плоды стольких бессонных ночей: книги — смысл их жизни — стали освещением для дьявольских огненных игрищ. Там сгорело здоровье его собрата Ангелария, не говоря уж о Горазде — неоценимой жертве во имя их спасения. Но что могли они сделать? Их изгнали, словно последних бродяг, — избитых, измученных, истерзанных. И если бы не было у них новой цели в жизни — Болгарии, они предпочли бы умереть, как Горазд, чтобы остаться в памяти людской мучениками за божье слово, произнесенное на славянском языке. Глядя на шумное веселье вокруг костров из виноградного хвороста, Климент стал вдруг корить себя, что теряет время. А годы-то идут, и, не ровен час, нежданная болезнь может свалить его до времени, как Ангелария. Ему нестерпимо захотелось засесть за работу, ощутить в руке перо, кисть или краски, услышать шелест пергамента под пальцами и творить во имя прославления жизни. Нужно спешить делать дело, а князь вроде не торопится — дожидается возвращения сына из Константинополя вместе с Лаврентием и другими выкупленными священниками. Но Климент не хотел терять времени. Надо приступать к работе на плодородной и просторной ниве болгарского государства. Думая о Борисе-Михаиле. Климент не укорял его за выжидание. Он угадывал его тайную мысль — не делать решительного шага, не разобравшись, что происходит в Константинополе после смерти Василия и отстранения Фотия. А об этом лучше всего мог рассказать Симеон... О нем Климент слышал много лестных слов. Сам он не знал его, но верил людям, потому что если один человек может обмануться, то мнение многих чаще бывает истинным. А пока никто не сказал в адрес Симеона плохого слова. Вот ведь брата его. Расате-Владимира, осуждают многие и за многое... Климент внимательно поглядел на престолонаследника. Тот сидел рядом со своим дядей, Доксом, и все прикладывался к серебряной чате. Лицо его стало цвета красного вина, а низко опущенные густые брови лежали на глазах, словно два больших жука. Расате-Владимир, видимо, был необщительным, хотя к Клименту относился с подчеркнутым уважением. Он целовал Клименту руку, спрашивал о здоровье, о работе, но Климент и по сей день не мог сказать, какого цвета у него глаза: они всегда прятались под густыми бровями. Климент привык читать мысли людей по глазам, а о чем думал Расате-Владимир, понять не мог. Борис-Михаил, беседуя с кем-нибудь, всегда смотрел в глаза, а этот, напротив, избегал чужого взгляда и в свои глаза не позволял заглянуть. Скрытным человеком был болгарский престолонаследник, скрытным... Даже сейчас, на празднике святого Трифона Зарезана, он держался замкнуто. Климент снова попытался увидеть его глаза, когда тот поднимал чашу с вином, и не сумел. В отличие от Расате-Владимира Доке был весь как на ладони. Он не стеснялся говорить и такую правду, которая была неприятна даже князю. Был он умен и сообразителен — два качества, которые Климент особенно ценил. Докс, словно отгадав мысли Климента, оглянулся и махнул ему рукой, приглашая к костру. Климент подошел поближе к огню, чтобы погреться — ноги у него озябли. Он приподнял плотную черную власяницу и протянул ногу к огню. Слух уловил протяжное и грустное посвистывание сырой ветки. У соседнего костра Наум, Константин и Марко затеяли оживленный разговор, держа в руках ломти хлеба с горячими кусками мяса. Климент почувствовал голод. И снова, будто вторично угадав его мысли. Докс приказал какому-то парнишке принести хлеба с мясом.

Закусили, согрелись, разговорились. Разговор так или иначе вертелся вокруг новых церковных порядков.

— Что сейчас нужно людям? — спрашивал и сам себе отвечал Докс. — Мне кажется, нужнее всего, чтобы народ понимал смысл учения Христа со всеми его дозволениями и запретами. Люди не знают даже своих праздников, не знают деяний святых, которым они посвящены. Необходимо, чтобы кто-нибудь из вас взялся за это и рассказал простыми словами и притчами. Иначе получается, что мы навязываем то, чего они не понимают. Выходит, заставляем их есть пищу, которой они никогда не пробовали. И хуже того — пищу, о которой они заранее не знают, что она неотравленная. Нельзя так! И птичка, хоть она и птичка, не клюет без разбору всяких мушек и всякие зернышки, она выбирает. И выбирает то, что знает давно, что проверила на опыте...

При этих словах Расате-Владимир пробормотал что-то невнятное, но Докс не обратил на него внимания. Он смотрел на Климента так, будто, кроме него, никого тут не было. Слушая Докса, Климент понимал, что в его рассуждениях есть великая истина. Все бросились просвещать народ, обращать его в новую веру, а говорят ему лишь о больших делах церкви, о соборах и соборных решениях.

Все это дойдет до людей, если они поймут самое близкое — то, что должно осветить каждый их день. Прав Докс. Нужны простые, понятные слова обо всем, что лежит в основе новой веры. С этого надо начинать. Если они откроют народу глаза на малое, он увидит и более значительное. Климент давно думал об этом, но, к его радости, княжеский брат также понял это. Климент знал, что в его лице всегда будет иметь доброго и искреннего друга.

После обеда тронулись в обратный путь. Солнце скупо светило на поля и было похоже на золотую монету, по которой так сильно били тяжелым молотом, что она истончилась и расплющилась по краям. Но все же большие участки земли на припеке обнажились, напоминая о приближении весны, и только на межах снег еще держался. Там ветры нанесли высокие сугробы — снизу плотные, а сверху, на глубину ладони, рыхлые, подтаявшие... Времена года шли как всегда, и земной распорядок вещей продолжал повиноваться своему создателю.

Выбрались на узкую дорогу, где их ждали запряженные повозки. Докс, Климент и Наум сели в первую, Константин и Марко — в следующую, Расате-Владимир предпочел коня. Он вскочил в седло, пробормотав что-то на прощание, и умчался вперед, сопровождаемый группой ровесников. Докс, глядя вслед племяннику, полушутя-полусерьезно сказал: