Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

но «ещё минуточку» у Судьбы явно выкраивал. И как кстати именно в этот момент-период подвернулись под руку доморощенные бесы! О естественном человеческом тоскливом страхе Кириллова перед смертью убедительно свидетельствует описание сцены самоубийства. В тёмной комнате, освещённой лишь огарком свечи, под диктовку Петра Верховенского Кириллов, находясь уже в состоянии нездоровом («Лицо его было неестественно бледно, взгляд нестерпимо тяжёлый…»), пишет записку-самонаговор, беря на себя убийство Шатова. Причём, ведёт-держит он себя так, что Верховенский то и дело тревожится: не застрелится, раздумает!.. А когда Кириллов выбежал с револьвером в другую комнату, плотно притворил за собой дверь и там всё затихло на долго, на «бесконечно», на десять и больше минут, мелкий бес и вовсе, перестав верить в самоубийство, начинает строить планы уже убийства этого труса своими руками. И далее следует потрясающая сцена, когда Верховенский входит в комнату, держа свой револьвер наготове, и не обнаруживает в ней Кириллова — тот прячется за шкафом, затем кусает Верховенского за палец и только после этого, оставшись опять один, стреляется. В первый день по возвращении из-за границы Кириллов в диалоге с хроникёром признаётся, что ищет «причины, почему люди не смеют убить себя», собирается даже написать на эту тему «сочинение» и далее формулирует: от самоубийства людей удерживают только две вещи — боязнь боли и «тот свет», то есть вопрос о бессмертии души. Причём, боль поставлена на первое место и уточняется, что хотя это и «маленькая вещь» по сравнению со второй (философской), но «тоже очень большая». Именно эту «маленькую большую вещь» и перебарывал, подавлял в себе Кириллов целую четверть часа с револьвером в руке, спрятавшись в тёмной комнате за шкафом. Впрочем, не стоит упрощать Кириллова: обычная человеческая боязнь смерти, нежелание смерти, отвращение к смерти — это лишь одна из составляющих сложного клубка комплексов, удерживающих инженера-самоубийцу на этом свете ещё несколько «лишних» дней и эту последнюю предсмертную четверть часа. В том же разговоре с Антоном Лаврентьевичем он объединил, так сказать, материю и дух, физиологию и философию в двух сентенциях-постулатах: «Бог есть боль страха смерти» и «кто смеет убить себя, тот Бог». И прав, разумеется, тот же Верховенский, который «понял, например, что Кириллову ужасно трудно застрелить себя и что он верует, пожалуй, “пуще попа”…» Причём, Петруша остаётся при таком мнении вплоть до самого выстрела Кириллова, хотя тот буквально за полчаса до того самолично и убеждённо изложил ему свою идею-теорию.

Кириллов (в ряду таких героев, как Мурин, Нелли, князь Мышкин и Смердяков) подвержен эпилепсии, которой страдал сам Достоевский. Мало этого, именно Кириллову писатель «подарил» одну из капитальнейших своих привычек — пить крепчайший чай по ночам и ложиться спать на рассвете. И вдруг всплывает, казалось бы, совершенно лишняя для развития сюжета деталь в биографии Кириллова: у него, как и у самого Достоевского, ровно семь лет назад умер старший брат… Хроникёр, во время первой же беседы с инженером узнавший об его idée fixe и хронических ночных чаепитиях, невольно восклицает: «— Да, невесело вы проводите ваши ночи за чаем…» И вот ответ Кириллова: «Почему же? Нет, я… я не знаю <…> не знаю, как у других, и я так чувствую, что не могу, как всякий. Всякий думает и потом сейчас о другом думает. Я не могу о другом, я всю жизнь об одном. Меня Бог всю жизнь мучил…» Именно в Кириллове, самоубийце-философе, воплотил в художественную реальность Достоевский квинтэссенцию своих многолетних размышлений о бессмертии, о праве человека на жизнь и смерть, на самоубийство. Сама по себе идея Кириллова оказалась ложной. Недаром, не только Пётр Верховенский, но и многие другие действующие лица «Бесов» вплоть до хроникёра считают Кириллова сумасшедшим. И словно бы впрямую к уже гнившему в могиле Кириллову обращает свои слова умирающий Степан Трофимович в финале романа: «Человеку гораздо необходимее собственного счастья знать и каждое мгновение веровать в то, что есть где-то уже совершенное и спокойное счастье, для всех и для каждого…» В этом как бы заочном споре Степана Трофимовича с Кирилловым слышатся отголоски споров-дискуссий в кружке петрашевцев, диспутов на религиозные темы.

Кстати, один из петрашевцев, К. И. Тимковский, отчасти и послужил прототипом Кириллова.

Клеопатра Семёновна

«Скверный анекдот»

«Эмансипированная» гостья на свадьбе Пселдонимова, «дама» Медицинского студента. Она особенно шокировала статского советника Пралинского своим танцем: «Одна дама, например, в истёртом синем бархатном платье, перекупленном из четвёртых рук, в шестой фигуре зашпилила своё платье булавками, так что выходило, как будто она в панталонах. Это была та самая Клеопатра Семёновна, с которой можно было всё рискнуть, по выражению её кавалера, медицинского студента…»

Клиневич Пётр Петрович

«Бобок»

Барон. В ответ на слова генерала Первоедова, который назвал его графом и выразил сожаление, что, мол, умер в «таких молодых годах», Клиневич так сам себя характеризует: «— Да я и сам сожалею, но только мне всё равно, и я хочу отвсюду извлечь всё возможное. И не граф, а барон, всего только барон. Мы какие-то шелудивые баронишки, из лакеев, да и не знаю почему, наплевать. Я только негодяй псевдовысшего света и считаюсь “милым полисоном” [шалуном, повесой]. Отец мой какой-то генералишка, а мать была когда-то принята en haut lieu [фр. в высших сферах]. Я с Зифелем-жидом на пятьдесят тысяч прошлого года фальшивых бумажек провёл, да на него и донёс, а деньги все с собой Юлька Charpentier de Lusignan увезла в Бордо. И, представьте, я уже совсем был помолвлен — Щевалевская, трёх месяцев до шестнадцати недоставало, ещё в институте, за ней тысяч девяносто дают. Авдотья Игнатьевна, помните, как вы меня, лет пятнадцать назад, когда я ещё был четырнадцатилетним пажом, развратили?..» Именно Клиневич предложил сотоварищам-покойникам «шикарную» идею: «На земле жить и не лгать невозможно, ибо жизнь и ложь синонимы; ну а здесь мы для смеху будем не лгать. Чёрт возьми, ведь значит же что-нибудь могила! Мы все будем вслух рассказывать наши истории и уже ничего не стыдиться. Я прежде всех про себя расскажу. Я, знаете, из плотоядных. Всё это там вверху было связано гнилыми веревками. Долой веревки, и проживём эти два месяца в самой бесстыдной правде! Заголимся и обнажимся!..»

Своеобразными прототипами Клиневича послужили герои «клубничного» романа П. Д. Боборыкина «Жертва вечерняя» (1868, переиздание 1872) Домбрович и Балдевич, прототипами которых, в свою очередь, послужили писатели: первого — Д. В. Григорович; второго — Б. М. Маркевич, автор «антинигилистического» романа «Марина из Алого рога» (1873), имеющий в литературных кругах прозвище «Бобошка». Созвучна