Братья Ждер - Михаил Садовяну

— Ежели останутся там старшина Некифор и Лазэр Питэрел, — рассуждала она, — то можно ехать без забот. А вот как тут, в доме, уж и не знаю. Можем ли мы положиться на твоего Каломфира? Ну полно, полно, коли ты так думаешь, то и я даю согласие, пусть остается Каломфир. А кунью шубу конюшего Маноле давай сюда: его милость ею больше всего гордится. Не забудь положить мою душегрейку: пусть не только его милость хвастает. И шапку соболью положи, и шаль шелковую тоже, дабы увидели нас обоих такими же, какими были мы когда-то! День этот, нана Кира, определен не только господарем, но и пречистой матерью божией. Не знаю, готов ли Кристя, ведь конюший Маноле и впрямь заберет его и неодетым и небритым. В свое время он еще и не то вытворял. Поторапливайся, нана Кира, поторапливайся, — хочу я, когда позовет конюший, выйти первой со внуком на руках и чтобы невестка моя, боярыня Марушка, была рядом. А что она делает? Где она? Крутится, видно, вокруг конюшего Симиона, заговаривает и обнимает. Знай, нана Кира, что невестка Марушка, хоть немного и не от мира сего, но мне очень дорога, ведь она по каждому делу приходит ко мне, советуется. Скорее, нана Кира, поторопись, нана Кира, и скажи мне, куда ты денешь ключи от комнат? Отдашь Олэрице? Я считаю, что Олэрица не пригодна для подобного дела. Отдать их в руки Трандафиры, — вижу, не по душе тебе, ты уж и нос воротишь. Ну, тогда вот что, вытащи-ка два мешка проса да кадушку брынзы, чтобы всем здесь хватило на неделю, а ключи забери с собой; только смотри не потеряй их.

Когда тяжелые сани с широкими, не подбитыми железом полозьями тронулись, вся челядь выскочила из дому посмотреть на такое зрелище. В каждых санях лошадьми правил кучер с кнутом в руках. Конюшие, монах, Негоицэ, брат Герасим ехали верхом. Не успели проехать и сотни сажен, как остановились: что-то забыли, — ведь не случается ни одной поездки, чтобы что-нибудь да не забыть. Пока стояли, вперед помчался Ницэ Негоицэ предупредить боярина Кристю.

О таких важных событиях боярыня Илисафта не прочь была бы послать грамоту в Бырлад, своей матушке и сестрам; ей так хотелось рассказать об этой поездке. Однако писать она не умела, да матушки и сестер ее давно уже не было на свете.

«Дорогие мои, — мысленно рассказывала Илисафта, — вот уже двенадцать лет, как не выезжала я из Тимиша; и такой поездки не будет еще много лет. У Тупилаць мы переправились на пароме, и только тут нагнал нас Кристя. Конюший так рыкнул на паромщиков, что те перепугались, вскочили на ноги и вытянулись, чтобы увидеть, что происходит. А когда мы въехали на паром и они перевезли нас, конюший крикнул им:

— Чего хотите, сынки? Денег? Ну-ка, который тут старшой, протягивай шапку.

Старшой протянул шапку, и Маноле швырнул в нее золотой.

Затем, когда мы выбрались на Романский шлях, конющий Маноле ехал впереди, а за ним уж мы. Симион скакал рядом с Марушкой и младенцем, и потому с теми санями ничего не случилось, а наши сани опрокинулись на повороте. Но ничего страшного не произошло; мы отряхнулись от снега, сели и поехали дальше. В стране нашей, то бишь в Верхней Молдове, редко встретишь постоялые дворы, да и заезжают туда лишь возчики да простой люд. Ежели куда-нибудь едем мы, бояре, и хотим сделать привал, мы не ищем корчмы. Только солнце стало клониться к закату, конюший Маноле свернул со шляха к мосту Веци и направился в Боурень, — там живет наш добрый знакомый и свояк, медельничер Лупу Болдиш.

Когда конюший постучал кнутовищем в ворота, а все мы, не вылезая из саней, собрались вокруг него, видели бы вы, какая суматоха поднялась в усадьбе Болдиша, — словно нагрянула к ним орда Калха-султана! Лупу Болдиш выскочил с непокрытой головой, — за ним — кума моя, боярыня Ирина, а за нею и все остальные домочадцы; я с трудом узнала свою крестницу, которую когда-то держала на руках.

— Иди ж, я обниму тебя, моя пташечка, — воскликнула я, — гляди, господи, как быстро вырастает и разлетается нынешняя молодежь!

Радостный шум стоял на вечернем пиршестве.

На следующее утро, едва мы проснулись, стол уже снова был накрыт. Лупу Болдиш и слышать не хотел об отъезде нашем: «Благослови трапезу, преподобный отец Никодим, — а что дальше будет, мы посмотрим».

Однако конюших наших — и старого и молодого — ждала господарева служба. Отведав всяких кушаний и выпив по кубку вина за здравие хозяев, конюший Маноле приказал нам собираться в дорогу.

— Но ведь и завтра можно отправиться, — воскликнул Лупу Болдиш. — И послезавтра. А ежели вы будете мне перечить, если не по вкусу вам наши яства и вина, если не по душе вам наши перины и подушки, тогда я ополчусь на вас и прикажу слугам захватить коней ваших да заодно и сани!

Встрепенулся старый конюший.

— Коли речь зашла о войне, кум Лупушор, — смеясь ответил он, — то мы не будем хвататься за булавы и сабли, а заберем вас с собой на крестины Манолуцэ.

Вот так, полушутя, полунасильно, захватили мы Болдиша и боярыню его Ирину и все вместе поспешили в княжий стан.

Погода была ясная, не холодная. В Васлуйском стане все княжеское войско зимовало, зарывшись в землянки.

В мгновение ока у крыльца господарева дома оказались и попы, и слуги Штефана-водэ. Прошествовали мы в церковь, дабы окрестить младенца. Государь-то все держал совет с боярами да с послами императорскими и княжьими, но тут оставил всех и пожаловал к нам. Я приняла внука при его рождении, а из моих рук взял младенца на руки пресветлый князь, восприемник младенца от купели. Взглянул Штефан-водэ на меня с улыбкой и спросил:

— Как здравствуешь, боярыня Илисафта?

— Благодарю бога, а также повелителя нашего, пресветлого князя Штефана, — отвечала я. — И ежели бы не терзалась я за своего меньшого, который неизвестно куда отправился и когда вернется, то радость моя была бы полной.

Вновь подарил меня государь улыбкой и приветливым взглядом своим, ибо нет во всем свете другого более милостивого владыки, нежели господарь наш Штефан-водэ.

Только не ведомо мне, что сталось с тех крестин с сыном нашим отцом Никодимом. Удалился он с архимандритом Амфилохие, — должно быть, направились в келью его святейшества. И с тех пор и не видела я его.

Не по душе был мне взгляд архимандрита, не понравился. Зачем буду говорить, дорогие мои, что понравился? Откровенно скажу, что не понравился. Такой испытующий взгляд, пронизывающий человека насквозь… Говорю я конюшему: «Не понравился мне взгляд архимандрита».

— Не понравится сейчас, понравится потом, Илисафта.

Что бы значили эти слова, дорогие мои? Долго думала я над ними, а потом увидела сон, и привиделся мне во сие Ионуц».

Боярский поезд с окрещенным младенцем возвратился в Тимиш, конюшие вновь приступили к своей службе, а отец Никодим тем временем следовал по дороге в Бырлад, прямо на юг, и были при нем двое господаревых слуг и всесильная княжеская грамота.

В понедельник, в семнадцатый день октября, его преподобие был в Лиешть, а во вторник после полудня достиг старой границы у Аджуда, там, где Тротуш впадает в Серет.

Окончив войну с Раду Басарабом, господарь Штефан отодвинул границы княжества от реки Трогуш много ниже, к реке Милков, а так как один из рукавов Милкова пересекал город Фокшаны, что в путненской земле, господарь и захватил половину того города. Порубежный отряд завладел целым краем и достиг гор Бранчи. Тотчас же господарь нанял мастеровых и повелел жителям пограничных селений направить в распоряжение пыркэлабов в Мэгура-Одобешть возчиков и работный люд для возведения крепости, которую князь собирался построить на границе с валахами. В святой день рождества, в год 1473-й, князь Штефан остановил коня на вершине холма и водрузил там свой знак; с тех пор крепость стала называться Крэчуна [70]. Всю зиму не разгибали спины мастеровые, подводчики и работный люд, а весною поднялась над землей крепостца, окруженная частоколами с бойницами; угловые башни забиты камнями, а внутри крепости жилье для служилых. В крепости двое ворот с наворотными башнями и подъемными мостами на цепях.

Пыркэлабами стали бояре Оанча и Иван.

От Аджуда Никодим спустился по Серетскому шляху, свернул у Панчу и через Жариште вышел на дорогу в Крэчуну. В день 20 октября, когда солнце клонилось к закату, его преподобие подъехал к воротам крепостцы. Озабоченный, выждал, пока дозорный протрубит на северной башне, у которой он остановился. Он посмотрел на горы, на которых еще белел снег: далеко на юге чернели поля, прогретые солнцем.

Страж у ворот спросил:

— Кто вы и откуда?

— Слуги господаря, — ответил Никодим, — с господаревой грамотой. Прошу тебя, честной страж, взглянуть на господареву печать и дозволить нам войти.

— Милости прошу, добро пожаловать, святой отец, — склонился перед ним страж.

Ворота были открыты; прибывшим отвели покои, конюшни для их лошадей. Отец Никодим, наспех пригладив волосы, пожелал сразу же увидеть бояр пыркэлабов.