Жюстина, или Несчастья добродетели - Маркиз де Сад

— Когда вам пускали кровь, мадам? — поинтересовалась Жюстина, когда они остались вдвоем.

— Три дня тому назад, — отвечала графиня, — так что завтра… Этот ужас, конечно, будет приятным зрелищем для друзей господина графа.

— Выходит, он занимается этим и при свидетелях?

— При тех, которые думают, как и он… Впрочем, вы сами увидите, мадемуазель, увидите все сами.

— И мадам не чувствует слабости после кровопусканий?

— О Господи! Мне нет и двадцати лет, а я чувствую себя хуже семидесятилетней старухи, но тешу себя надеждой, что скоро это закончится: просто невозможно долго прожить таким образом. Я отправлюсь к отцу, я найду в лоне Всевышнего покой, в котором так жестоко отказали мне на земле. Но что я совершила, великий Боже, чем заслужила это! Я никогда никому не желала ничего плохого, я люблю ближних, я уважаю религию, проповедую добродетель, одно из самых больших моих страданий заключается в невозможности приносить людям пользу…

Эти слова сопровождались слезами. Читатели догадаются сами, что к ним непременно приметались бы слезы Жюстины, если бы ей не требовалось во что бы то ни стало, скрывать свое волнение. Но в тот момент она дала себе клятву тысячу раз подвергнуться смертельной опасности, но сделать все для этой женщины, чьи чувства и горести были настолько ей близки.

Как раз наступило время обеда графини. Появились обе служанки и попросили Жюстину проводить хозяйку в ее кабинет, потому что даже эти старухи не могли с ней общаться. Мадам де Жернанд; привыкшая к подобным предосторожностям, покорно дала себя увести— Когда стол накрыли, графиня вернулась и пригласила Жюстину составить ей компанию, это было сказано таким ласковым и дружеским тоном, что сердце девушки дрогнуло и с той минуты стало принадлежать женщине, за которой ей следовало надзирать. На столе было по меньшей мере двадцать разных блюд.

— В этом смысле, — показала мадам де Жернанд на стол, — обо мне прекрасно заботятся.

— Мне известно, мадам, что господин граф хочет, чтобы вы ни в чем не нуждались.

— О да! Но поскольку это внимание диктуется жестокостью, оно меня не трогает.

Мадам де Жернанд, постоянно истощенная и властно побуждаемая природой к бесконечным трапезам, много ела; в этот раз она захотела молодую красную куропатку и руанских утят, которые были принесены незамедлительно. После обеда она, опираясь на Жюстину, вышла на террасу подышать воздухом и там показала ей свое тело: оно было почти сплошь покрыто шрамами, отчего та пришла в сильное замешательство.

— Как вы видите, он не ограничивается руками, — сказала мадам де Жернанд, — на моем бедном теле нет места, где он не пускал бы мне кровь.

В доказательство она продемонстрировала нижнюю часть ног, живот, груди, ягодицы и даже розовые губки влагалища.

— Но это еще не все, — прибавила несчастная женщина, — самое ужасное в том, что он выбирает для своей операции момент, когда я только что поела, без этого я, может быть, страдала бы меньше. Эта двойная жестокость разрушает мой желудок, и он перестал переваривать пищу.

— Неужели в этот день вы не можете воздержаться от еды, мадам?

— Он никогда меня не предупреждает и всегда застает врасплох; я знаю, что это произойдет через три-четыре дня, но никак не могу уловить точное время, скорее всего он специально выбирает момент, когда я поем.

Между тем друзья Жернанда не теряли времени даром. В услужении хозяина замка было двенадцать ганимедов (именно такое же количество доставляли туда каждые три месяца), и эту дюжину педерастов столько раз сношали в тот день самыми разными способами, что они уже начинали вызывать отвращение. Доротея отдалась всем лакеям и всем садовникам, и наконец вся компания стала умолять Жернанда ускорить истязание графини — так велико было желание полюбоваться этой сценой.

— Это произойдет сегодня после обеда, — сказал Жернанд, — и этому великому событию будет предшествовать роскошная трапеза. Жюстина и Доротея будут обедать обнаженными, в таком же виде к ним присоединятся шестеро моих юных Амуров, остальные шестеро будут нам прислуживать в одеждах жриц Дианы, и я вам обещаю потрясающий обед.

В самом деле, трудно было представить себе что-либо более великолепное и восхитительное, более редкое и изысканное, чем то, что появилось на столе. Будто все четыре стороны света решили соперничать друг с другом, предлагая всевозможные сокровища кухни к обеду наших распутников: здесь можно было увидеть одновременно вина всех стран и блюда всех времен года. Конечно, этой пищи с лихвой бы достало, чтобы в течение месяца кормить десять или двенадцать несчастных семей.

— После услад похоти нет ничего слаще, чем застольные радости, — заявил граф.

— Они настолько дополняют друг друга, — заметил Брессак, — что поклонники первых не могут не ценить вторые.

— Потому что нет ничего приятнее, чем объедаться изысканными блюдами, — сказал граф, — ничто так сладострастно не щекочет мой желудок и мою голову; пары вкусной пищи, лаская мозг, подготавливают его к впечатлениям плотских утех, и как выразился мой племянник, истинный распутник не может не обожать хорошую кухню. Признаться, у меня часто возникает желание уподобиться Апицию, этому знаменитому гурману древнего Рима, который бросал в свои рыборазводные пруды живых рабов, чтобы мясо рыб было нежнее: я жесток в наслаждениях и проявил бы не меньше жестокости в таких делах, я бы пожертвовал тысячью своих людей, если бы это потребовалось, чтобы отведать особенно аппетитное или изысканное блюдо. И меня не удивляет, что римляне придумали себе бога плотоядия. Да здравствуют народы, которые обожествляют свои страсти! Какая пропасть лежит между глупыми поклонниками Иисуса и подданными Юпитера! Первые считают преступлением то, что почитают вторые.

— Говорят, что Клеопатра, — вступил в разговор д'Эстерваль, — одна из самых отъявленных гурманок древности, имела привычку никогда не садиться за стол, не заставив сделать себе несколько клистеров.

— И Нерон поступал точно так же, — подхватил Жернанд. — Я тоже иногда пользуюсь этим способом и очень успешно.

— А я вместо этого отдаюсь содомитам, — сказал Брессак, — физический эффект почти такой же, зато моральное ощущение бесконечно более сладостное: я никогда не обедаю без того, чтобы перед этим мне раз десять не прочистили задницу.

— Что касается меня, — сказал Жернанд, — я применяю для этого кое-какие травы, главным образом эстрагон, мне готовят из него прекрасный аперитив, и выпив его, я могу сожрать все, что перед собой увижу. Если так просто воспламениться в предвкушении радостей распутства, почему нельзя возбудиться от гурманства? Я вам признаюсь, — продолжал монстр, наваливаясь на самые вкусные блюда, что невоздержанность в еде — это мое божество, в моем храме этот идол стоит рядом с культом Венеры, и у ног их обоих я нахожу счастье.