Жюстина, или Несчастья добродетели - Маркиз де Сад

— Говорят, что Клеопатра, — вступил в разговор д'Эстерваль, — одна из самых отъявленных гурманок древности, имела привычку никогда не садиться за стол, не заставив сделать себе несколько клистеров.

— И Нерон поступал точно так же, — подхватил Жернанд. — Я тоже иногда пользуюсь этим способом и очень успешно.

— А я вместо этого отдаюсь содомитам, — сказал Брессак, — физический эффект почти такой же, зато моральное ощущение бесконечно более сладостное: я никогда не обедаю без того, чтобы перед этим мне раз десять не прочистили задницу.

— Что касается меня, — сказал Жернанд, — я применяю для этого кое-какие травы, главным образом эстрагон, мне готовят из него прекрасный аперитив, и выпив его, я могу сожрать все, что перед собой увижу. Если так просто воспламениться в предвкушении радостей распутства, почему нельзя возбудиться от гурманства? Я вам признаюсь, — продолжал монстр, наваливаясь на самые вкусные блюда, что невоздержанность в еде — это мое божество, в моем храме этот идол стоит рядом с культом Венеры, и у ног их обоих я нахожу счастье.

— Некоторые мои выдумки в этом отношении могут показаться злодейскими, — сказала Доротея, — но позвольте мне рассказать об этом. Так — вот, когда я набиваю себе желудок пищей, я испытываю очень сильное чувственное наслаждение оттого, что к моему столу приводят несчастных, истощенных от голода.

— Я согласен с вами, — оживился Брессак, — но тогда человек, имеющий подобную страсть, должен быть достаточно богатым и могущественным, чтобы его гурманство губило окружающих, чтобы в результате его невоздержанности они умирали с голоду.

— Да, да! — воскликнул д'Эстерваль. — Вы прекрасно поняли мою идею, но угадайте, чего бы я хотел съесть.

— Пожалуйста: блюдо, приготовленное из человеческой крови, — сказал Жернанд. — Мне кажется, Тиберий знал в этом толк.

— Что до меня, — продолжал д'Эстерваль, — я больше люблю Нерона, который, вставая из-за стола, спрашивал: «Что такое бедняк?»[51]

— Воистину, — заговорил Брессак, — если правду говорят, что невоздержанность — мать всех пороков и что трясина порока — земной рай для человека, мы должны приложить все усилия, чтобы возбудить в себе все, что скорее приведет нас к гурманству. В самом деле, сколько новых сил для распутства получаем мы после застольной оргии! Как высоко возносится наш жизненный дух! Как будто огонь бежит по нашим жилам, предметы сладострастия рисуются в новом свете, и невозможно противиться властному желанию обладать ими. И вы совершенно не чувствуете усталости, накопленная энергия позволяет вам совершать бесчисленные заходы, о которых вы не смели и думать прежде; все вокруг вас расцветает, все приобретает новые цвета, иллюзия все накрывает своим золотистым покрывалом, и в этом состоянии вы способны на такие вещи, которые ужаснули бы вас до трапезы. О сладострастная невоздержанность! Я славлю тебя, вдохновительница наслаждений! Только ты даешь вкусить их сполна, только ты снимаешь с них шипы, ты устилаешь к ним путь розами, ты убираешь идиотские угрызения совести, ты одна знаешь, как взбудоражить разум, обычно холодный и скучный, все страсти которого без тебя являются отравой.

— Знаешь, племянник, — сказал Жернанд, — если бы ты не был много богаче меня, я дал бы тебе две тысячи луидоров за восхваление одной из самых дорогих страстей моего сердца.

— Богаче вас, дядюшка?

— Ну, конечно, у тебя более миллиона ливров годовой ренты, а я, в сравнении с тобой, нищий с восемьюстами тысяч. Признаться, я не понимаю, как мне удается сводить концы с концами: невозможно жить, не имея миллиона в год.

— Сударь, — заметил д'Эстерваль, — я его не имею и все-таки живу.

— Может быть, но вы ведете жизнь, которая мало требует, а благодаря таким занятиям, как у вас, ваши капиталы должны возрастать с каждым днем. Я не знаю ничего приятнее, чем карьера, которую вы избрали, если бы я был моложе, я бы непременно занялся тем же ремеслом. Короче говоря, держу пари, что таким способом вы сделали себе не менее пяти-шести сотен тысяч ливров.

— Приблизительно так.

— Получается, что мы здесь все богаты, и наш образ мыслей, наши вкусы и интересы должны иметь много общего.

— Увы, — покачал головой д'Эстерваль, — мое несчастье в том, что я ненасытен, и мой образ жизни скорее продиктован жадностью, нежели либертинажем.

— Я уверен, что вы могли бы обойтись без первой страсти.

— Напротив, я бы и дня не прожил без этой сладостной привычки. Мне нравится видеть, как мое состояние увеличивается каждодневно, и мысль о том, что я увеличиваю его за счет других, приводит меня в восторг. Убиваю я из принципа распутства, в силу жестокости моих утех, но граблю только из жадности: будь у меня многие миллионы дохода, мне кажется, я бы продолжал грабить.

— Я хорошо вас понимаю, — сказал Жернанд, — никто лучше меня не поймет чувства, которое заставляет отнимать чужое и копить: завалите меня грудой золота, но я не подам нищему ни одного су, я позволяю себе расходы разве что на собственные удовольствия. Вы знаете мое богатство и мои расходы, а теперь посмотрите на мою одежду: я ношу ее вот уже двадцать лет… И надеюсь с этой привычкой сойти в могилу.

— Тогда, дядюшка, — сказал Брессак, — вы заслуживаете того, чтобы вас называли скрягой.

— Между прочим, если бы твоя мать, хотя и по иным причинам, не была такой же скупой, как я, разве ты был бы сегодня таким богатым?

— Не напоминайте ему об этом эпизоде в его жизни, — сказал д'Эстерваль, — а то ему будет стыдно.

— И зря, черт меня побери, — усмехнулся Жернанд. — Убив свою мать, он совершил самый естественный поступок на свете. Все мы спешим наслаждаться, и ничего тут не поделаешь. Кстати, это была нудная, набожная и высокомерная женщина, он ее ненавидел — ничего удивительного в этом нет. К слову сказать, он и мой наследник, но я держу пари, что у него нет желания поскорее отделаться от меня; у нас с ним одинаковые вкусы, одинаковый образ мыслей, и во мне он видит друга. Такие соображения приводят к довольно честным отношениям между людьми, и разорвать их никто не собирается.

— Вы правы, дядя; может быть, мы вместе совершим немало злодейств, но никогда не станем вредить друг другу. Хотя был у меня момент, когда мой дорогой кузен хотел нарушить эту заповедь: он пытался меня убить.

— Да, — признался д'Эстерваль, — но только как родственника, но не как соратника по утехам; когда я узнал, на что вы способны, мы полюбили друг друга и объединились.

— Пусть так, но согласитесь, что мадам д'Эстерваль с большой неохотой пощадила меня.

— Не стоит меня упрекать, — сказала Доротея, — ибо мое жестокое желание было комплиментом в ваш адрес. Моя ужасная привычка уничтожать мужчин, которые мне нравятся, вынесла вам приговор, равносильный признанию в любви: будь вы менее красивы, может быть, вы бы спаслись.