Увечный бог - Стивен Эриксон

Восходит солнце во тьме

Когда б умел все мысли осознать,

Ты б рассказал другим?

Когда единым словом друга мог предать,

Сумел бы стать немым?

Во тьме колесо кружит

Не видно пыли во тьме

В огне колесо горит

Восходит солнце во тьме

Увидев мертвый лик, что вводит в дрожь,

Коснулся б ты его?

Для странствия душе дается грош -

Украл бы ты его?

Во тьме колесо кружит

Не видно пыли во тьме

В огне колесо горит

Восходит солнце во тьме.

Гимны Сперака, псалом VII "Смех Стервятников", Сперак Нетем

Глава 17

За рядом ряд и все застыли, ждут

Чтоб каждого я обнял, вспоминая

Что значит быть не мной

Падут ли в белизну

Все наши битвы

Или снегом растекутся по камням?

Вы чувствуете руки

Порванные крылья

Снов о полете

Кончились дары

Но я стою не горбясь, я влезаю

В глаза вам

А за ними ожидают

Насилия картины

Брошенные гнезда

Там легко найти

Сучки поломанные

Клочья, волосы и перья

Все пролитое высохло - готов ли

Я улететь без горя и тоски?

Столь многой лжи дозволили мы быть

Вот сладкий сок, питающий лишь храбрых

Но не колышутся ряды

Мы шествуем, не делая ни шага

Позволю потерять вам то

Что сам давным-давно отдал

Но то, что я прошу вас обрести

Ужели должен бросить?

В тех рядах

Легенды о чертах лица любого

О каждой сломанной улыбке

Идите ж ближе

И утрите слезы

Историю я расскажу такую, что...

"Без свидетелей", Рыбак Кел Тат

"Эти солдаты". Два слова повисли в уме, словно мясо на крюке мясника. Медленно, бесцельно покачивались. Сочились кровью, но уже не пятнали пол. Лежа на груде пакетов с едой, Баделле могла опустить голову и смотреть, как уходит назад грубая почва. Мало что остается позади, кроме тел - и под нефритовым светом Чужаков бледные кучки кажутся статуями из мрамора, поваленными вдоль давно заброшенного тракта. Вещами. С навеки потерянной историей. Уставая от их вида, она могла обратить взгляд в противоположную сторону, вперед. С этой выгодной точки колонна казалась раздувшимся червем с тысячами голов на спине - все как одна рабыни медленного тела.

  Червь то и дело отбрасывал отмершие части. Их тащили на обочину. Проходящие мимо будут протягивать руки, подбирая тряпье - его можно использовать днем, сшить, к примеру, и защищаться от мух дарами мертвецов. Когда она доезжает до отбросов колонны, они уже почти нагие, они становятся мраморными статуями. "Потому что когда дела идут плохо, люди повергают статуи".

  Прямо впереди блестят драгоценным потом спины напрягающих мышцы бурлаков. Толстые длинные веревки провисают и поднимаются, выбивая пыль из земли. "Этих солдат зовут панцирниками. Ну, некоторых. Тех, что не останавливаются, не падают, не умирают. Тех, что устрашают окружающих, заставляют их держаться. До самой смерти. Панцирники. Эти солдаты".

  Она начала вспоминать.

   Солнце залило горизонт, день уходил. День, когда никто не говорил, когда Змея молчала. Она шла в трех шагах за Руттом, а Рутт сгорбился над прильнувшей Хельд; глаза ее были закрыты от яркого света - но они ведь всегда закрыты, ибо в мире слишком много такого, на что тяжко смотреть.

  Это должна была быть последняя их ночь. Все знали, вся Змея знала. Баделле не спешила их разуверять. Возможно, тоже сдалась. Трудно понять. Дерзость может сохранять форму, даже если она сделана из пепла и золы. Гнев может обжигать, хотя внутри он безжизненно-холоден. Так обманывает мир. Он умеет лгать, умеет навеивать иллюзии. Внушает идею о своей истинности. Мир может делать веру фатальной слабостью.

  Она глядела на панцирников и вспоминала.

  Шаги Рутта стали неуверенными. Раздался какой-то невнятный звук, потом голосовые связки звякнули снова. Наконец он сказал: - Баделле. Мухи теперь ходят.

  Она посмотрела на ноги, гадая, смогут ли они перенести ее вперед; они смогли, пусть медленно и мучительно. И далеко впереди, там, куда он смотрел закрытыми глазами, она увидела шевелящиеся формы. Выходя на свет, они становились черными. Черными и шевелящимися. Мухи на двух ногах - один рой, потом еще и еще выходили из кровавого света.

  - Мухи ходят, - говорил Рутт.

  Но она же их отослала. Последний приказ силы, истощивший ее. Сегодня она сдувала с губ лишь воздух.

  Баделле прищурилась.

  - Хочу ослепнуть снова.

  Она осмотрела вздувшуюся массу на его глазах. - Ты еще слеп, Рутт.

  - Тогда... они в голове. Мухи в голове!

  - Нет. Я тоже их вижу. Но это шевеление... они всего лишь идут от солнца. Рутт, это люди.

  Он чуть не упал, но расставил ноги и выпрямился с ужасающей грацией. - Отцы.

  - Нет. Да. Нет.

  - Мы повернули кругом, Баделле? Мы как-то пришли назад?

  - Нет. Видишь запад - каждый день на закате мы шли на солнце. - Она замолчала. Змея свивалась в кольца за ними, тощее костистое тело сжималось. Словно это дает спасение. Фигуры на фоне солнца приближались. - Рутт, это... дети.

  - Что это на их коже, на лицах?

  Она увидела среди них одного отца с ржаво-серой бородой. Глаза его были печальны, как водится у отцов, навеки прогоняющих от себя детей. Но ее привлекали лица детей. Наколки. - Они пометили себя, Рутт. "Капли, черные слезы. Нет, я уже вижу истину. Не слезы. Слезы высохли и не вернутся. Эти знаки на лицах и руках, шеях и плечах, на груди. Эти знаки..." - Рутт.

  - Баделле?

  - У них когти.

  Он сипло вздохнул и задрожал.

  - Попробуй, Рутт. Глаза. Попробуй открыть.

  - Не... не могу...

  - Давай. Ты должен.

  Отец с толпой когтистых детей подошли еще ближе. Все были настороже - она ясно видела. "Они нас не ждали. Не за нами они пришли. Не чтобы нас спасти". Она видела, что они тоже страдают, жажда впилась в лица когтистыми руками скелета. "Когти терзают вас".

  Но отец, что встал перед Руттом, потянулся к бурдюку на поясе. Воды там было мало - слишком вялым и легким был пузырь.

  Вытащив пробку, он поднес бурдюк Рутту.

  А тот выставил вперед Хельд. - Сначала ей. Прошу, сначала малышке.

  Его жест не допускал никаких сомнений, и отец вышел и склонился над морщинистым личиком девочки, которое Рутт успел высвободить из пеленки.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});