Харбин - Евгений Анташкевич

Мы приветствовали германо-советский пакт, считая, что взаимное влияние Германии и СССР приведут к ослаблению еврейского влияния в России и в мире и к ослаблению Англии, исторического врага нашей страны. Однако мы приветствовали и поход Германии против СССР, считая, что освобождение Родины любой ценой лучше, чем продолжение ее «плена», как я думал, «под игом евреев».

Невзирая на сопротивление Верховного совета партии и подавляющего большинства российских фашистов, я навязал эту генеральную линию Российскому фашистскому союзу и упрямо отстаивал её до конца.

Поэтому прошу всех членов организации, построенной на диктаторских принципах, не винить за германофильскую политику, ибо за неё по справедливости должен отвечать один я, лично и единолично. Не для самооправдания, а для объяснения я считаю нужным заявить, что моя прогерманская пропаганда была основана на абсолютной дезинформации. Все источники нашего осведомления, включая японцев и беженцев из СССР, уверяли нас, что «русский народ только и ждёт внешнего толчка и что положение под игом евреев невыносимо». В то же время немецкие представители утверждали, что Гитлер не имеет никаких завоевательных планов в отношении России, что война скоро кончится учреждением Русского национального правительства и заключением почётного мира с Германией.

Я выпустил «Обращение к неизвестному вождю», в котором призывал сильные элементы внутри СССР для спасения государства и сохранения миллионов русских жизней, осуждённых на гибель в войне, выдвинуть какого-нибудь Командарма «Икс», «Неизвестного вождя», способного свергнуть «еврейскую власть» и создать Новую Россию. Я не заметил тогда, что таким неизвестным вождем волею судьбы, своего гения и миллионов трудящихся масс становился вождь народов товарищ И.В. Сталин», – до конца дочитал Сорокин.

«Гос-с-поди, – он глядел на спящего Константина, – какая же ты мелочь с этим своим обращением! А я и не знал! Кто бы тебя там стал слушать? Там система сложилась, она спеклась, как дерьмо мамонта! Сколько Сталин уложил своих, чтобы система была такой… И кому ты там будешь нужен со своим фашизмом после того, что там натворили немцы…»

Сорокин откинулся на спинку стула и с сожалением вспомнил о бутылке. Он не пил уже почти семь лет. Однажды люди Номуры проникли к нему ночью и, вдребезги пьяного, спеленали и увезли. Он проснулся в палате, на чистой постели. В палате было только одно окно – в коридор, очень большое, во всю стену. Он увидел, как по коридору ходят люди в белом, все с монголоидными лицами. Сорокин за много лет жизни в Маньчжурии научился отличать китайца от монгола, монгола от корейца и даже корейца от японца. По коридору ходили японцы в белых халатах. Он сначала не понял, почему он здесь оказался, ощупал себя, нет, никаких переломов или травм он на себе не обнаружил, вдруг дверь открылась, и на носилках внесли человека и положили на соседнюю койку. «Веселее будет вдвоём!» – подумал Сорокин, потом глянул на лицо соседа и похолодел – на лице были такие открытые и откровенные язвы, что Сорокин понял, куда он попал. Он позвал врача, попросил соединить его с Номурой, тот сказал, что Сорокин или бросает пить, или остается в отряде номер 731 на недолгое навсегда.

Михаил Капитонович встал со стула, погасил везде свет и вышел.

«Он тоже хочет сказать, что войне конец?»

По дороге домой он глядел на тёмный, накрытый светомаскировкой город. Теперь он шёл не торопясь. Он подумал, что придет, возьмет деньги и подастся в заведение мадам Чуриковой в Фуцзядянь на Шестнадцатую. За много лет своего существования это оказалось самое приличное заведение, а кроме этого, Михаил Капитонович знал, чьё оно на самом деле, знал даже номера, специально оборудованные, чтобы можно было и послушать, и посмотреть, и сфотографировать. Это были номера для особых клиентов.

Михаил Капитонович шёл и, не слыша себя, напевал:

Молись, кунак, в стране чужой,Молись, кунак, за край родной,Молись о тех, кто сердцу мил,Чтобы Господь их сохранил.Пускай теперь мы лишеныРодной семьи, родной страны,И знаем мы, настанет час,И солнца луч блеснёт для нас.Молись, кунак, чтобы ГосподьПослал нам сил всё побороть,Чтобы могли мы встретить вновьВ краю родном мир и любовь.

Подойдя к дому, он увидел, что около ограды палисадника его парадной стоит машина. Он вынул браунинг, снял с предохранителя и взвёл курок. Из машины вышел человек.

– Не надо, Михал Капитоныч, поставьте ваше оружие на предохранитель.

Это был атаман Лычёв.

– Что же вы так пугаете, Сергей Афанасьевич!

– Давно вы стали пугливым?

В темноте Сорокин видел, что Лычёв улыбается.

– А кто там в машине ещё?

– Это я!

– Дора Михайловна! А я собирался посетить ваше заведение. Вот шёл за деньгами…

– Поздно, Михаил Капитонович…

– Как – поздно? Самое время!..

– Дора Михайловна закрыла заведение, а девушек за свой счёт…

– За наш счёт, – поправила Лычёва Дора Михайловна.

– Не важно… – закончил за нее Лычёв, – отправила в Дайрен!

– Зачем? – Сорокин спросил и сразу всё понял. – А что это мы разговариваем на улице, поднимемся ко мне!

– Мы там уже были, и куда вы так торопились?.. – спросил Сергей Афанасьевич.

– И даже чайник не выключили, сгорите ведь! – добавила Дора Михайловна.

– Пойдёмте, господа, пойдёмте, вы же не зря ко мне пришли и даже дожидались. – Сорокин обернулся к Доре: – А если бы я не забыл деньги дома и поехал к вам, так и ждали бы здесь всю ночь?

– Ну, ночь не ночь… – неопределённо промычал Лычёв.

– Ладно, господа…

Оказалось, что он не только не выключил примус, но и не закрыл входную дверь, так спешил к Родзаевскому со своей новостью.

Синий эмалированный чайник был пуст, подкопчён снизу и ещё не остыл. Сорокин налил воды и, пока он это делал, думал: «Зачем пожаловали в такое время?»

Лычёв присел на край кровати, Дора – на край единственного стула. Сорокин стоял к ним спиной. «Сколько же ему лет, Лычёву? Шестьдесят пять – шестьдесят семь, а выглядит… и здоров, и сух, и строен… шашкой небось и сейчас может располовинить от плеча и до седла… а Дора, ничего в ней не осталось ни от казачки, ни от содержанки…» Он мельком оглянулся: в его комнате на краю стула сидела только-только начинающая стареть красавица: на полуоткрытых, в шёлковых чулках коленях она скромно держала руки в тонких перчатках, сквозь которые угадывались кольца и перстни; на коленях у неё лежала сумочка, дорогая, из кожи питона; блузка на груди была заколота геммой из слоновой кости, на гемме были искусно вырезаны две обнявшиеся обнажённые гречанки, туники которых лежали у ног.

– Ну вот! Через пять минут смогу напоить вас чаем! – сказал Сорокин и повернулся.

– Чай – это для господ, Михал Капитоныч, или интеллигенции! А мы – попроще, нам и водочка сойдёт! – отреагировал Лычёв.

Дора строго покосилась на него:

– Не держим-с, давно-с!

– Да! Ведомо нам сие! А про то – при себе имеем-с! – сказал Лычёв и вынул из заднего кармана брюк блестящую стальную плоскую фляжку. – Стакан найдётся?

– Это – да! Вот только с закуской плоховато, жара, всё моментально прокисает.

– Это ничего! Курить можно?

– Сколько хотите…

Лычёв приложился к горлышку, вынул накрахмаленный платок и приложил его к губам. Сорокин поставил на стол бесполезный уже стакан и с сожалением вспомнил о своей давно утерянной фляжке, подарке леди Энн.

– Ну что? Тогда к делу?..

Лычёв кивнул, прикуривая папиросу, Дора Михайловна тоже достала тонкую сигаретку и вставляла её в мундштук.

– Не про «Отчизну» же вы пришли говорить так поздно? Кстати, об «Отчизне», не обратили внимание на то, что далеко не все фамилии видных людей, тех, кто рядом с японцами, упоминаются в её передачах…

– Не обратил, – отмахнулся Лычёв, – сейчас не до этого…

– А до чего или до кого?

– Адельберг!

Сорокин удивился.

– Адельберг? – переспросил он. – Который?

– Старший!

– А что старший? Чем он вам не угодил? Насколько мне известно, у японцев он в чести…

Лычёв сквозь дым смотрел на Сорокина.

– Мне? Ничем! А тому, о чём мы будем говорить, вы были свидетелем!

Сорокин выключил вскипевший чайник и присел на край стола.

– Я? Я здесь при чём? И чему «тому»?

– Вспомните-ка, что сталось с тем золотом, которое вы сопровождали вместе с ним, в двадцатом?

Сорокин сообразил за секунду.

– Ах вон оно что? Всё просто, его забрали чехи, и паровоз и вагоны. Только, по-моему, они даже не знали, что там золото. Я потом об этом узнал, им нужен был транспорт, а обнаруженное столь счастливо золото они сдали в свой Национальный комитет. Это всё, что мне известно!

– А на что Адельберги так хорошо жили всё это время, ведь с дороги его выгнали красные ещё в двадцатом пятом, а в Беженском комитете сколько платят?

– Насколько мне известно – нисколько!