Амур-батюшка - Николай Задорнов

Он закутался в доху.

– А ты смотри у меня!.. – вдруг пригрозил он Егору. – Трогай! – Он ткнул в спину молодого Бормотова.

Илья взмахнул бичом. Кошевка забилась на рытвинах.

– Потише, потише! – тонко выкрикнул Телятев.

Мужики, стоя на релке, смотрели вслед уносившейся кошевке. За ней вилось снежное облачко.

– Он душу из него вытрясет, – засмеявшись, сказал Силин.

На полпути между Уральским и Бельго Илья вдруг изо всей силы стал хлестать коней, и они понесли.

– Ты что делаешь, подлец?! – закричал очнувшийся от дремы Телятев. – Держи!..

– Держи сам, барин! – оборачиваясь на облучке и подавая ему вожжи, ответил Илья.

Полицейский испуганно схватился за короб.

Сани мчались все быстрее. Стойбище Бельго быстро приближалось.

Кошевку ударило о торос. Полозья треснули. Лопнул и стал разлетаться в щепы короб. От удара о следующий торос кошевку так метнуло, что вылетел полицейский. Дикие, взлохмаченные кони, навострив уши, помчались, как по воздуху.

Телятев, хватая вожжи, закричал на них.

– Застрелю!.. – орал он на ямщика.

– Стреляй, ваше благородие! – ответил Илюшка, следя за каждым движением станового.

На раскате Телятев вылетел и ударился головой о торос.

Короб вырвался из-под ног Ильи, и он с вожжами, намотанными на руки, волоком несся по льду. Его било о торосы. Один раз ударился головой так, что искры полетели из глаз. Тройка внесла его на вожжах на берег и остановилась у станка.

Телятева долго не было видно.

Перепуганные тамбовцы поехали за ним. Становой, прихрамывая, плелся среди торосников. Лицо его было в синяках и крови.

– Чьи это кони? – поджимая губы, спросил он у Ильи, приехав на станок.

– Крестьянские, – ответил Илья. – Долго ходили на воле, от упряжки отвыкли.

– Что ты хочешь этим сказать? – сквозь зубы спросил Телятев.

– Их удержать нельзя, – усмехнулся Илья.

– Этих коней убери со станка, – спокойно ответил Телятев, но лицо его стало бледней обычного.

У Ильи по примеру Бердышова на всякий случай в кармане в дороге всегда лежал револьвер. «Чуть что, я его уложу!»

Телятев некоторое время поглядывал на Илью пристально. Но тот уже понял, что становой струсил и что с ним, как и с любым нахалом, робеть нечего.

Еще осенью Иван говорил, что новый становой вымогатель, что его за жульничество убрали со старого места. А сюда он приехал, как и все чиновники, только чтобы нажиться и снова убраться на запад.

«Пусть помнит!..» – думал Илья. Он чувствовал, что при случае становой ему отомстит.

В тот же день Илья верхом поехал обратно, ведя пристяжных на поводу.

Прибрежные скалы чернели над его головой. Ледяной ветер гнул на их вершинах огромные деревья.

На реке крутила непогода. Понурые, уставшие кони в белых заиндевелых завитках шерсти, с сосульками на мордах отряхивались от снега, лениво позванивая колокольцами у подъезда.

Пришла первая почта сверху.

Ямщики по двое с трудом выгружали из кошевы тяжелые кожаные кошелки с железными застежками, похожими на цепи.

Закончив выгрузку, все повалили в теплый станок. Там же собрались уральцы. Тракт открылся. Пришел первый обоз, зимнее движение по льду началось, народ тронулся, потек.

По рассказам ямщиков, обоз с великим трудом удалось довести до Уральского. Здесь решили ждать окончания пурги, пустить вперед лыжников и подводу с нарубленными вешками, чтобы обозначать путь заново: старые занесло.

Кони, закрытые шубами, стоя дремали за станком, под ветром. Их заносило снегом. Поднятые оглобли кошевок торчали под окнами.

Ямщики внесли сбрую и почту в помещение станка, стучали обледеневшими валенками, смеялись, радуясь предстоящему ночлегу.

– Ветер в лицо бьет, глаза слепит, – говорил старый знакомый Егора, пожилой «сопровождающий», входя в дом Кузнецовых и сдирая с ресниц ледяшки. Вместо усов у него надо ртом желтая от куренья ледяная подкова. Когда он отогрелся, из-под протаявшего льда выступили его пышные усы. «Сопровождающий» скинул полушубок и стал рыться в сумке.

– Дождался ответа, Егор Кондратьич. Тебе письмо.

Мужики и парни столпились вокруг.

Это был тот самый человек, с которым прошлой зимой отправил Егор письма. С тех пор Егор встречал его много раз и все ждал ответа.

Не теряя осанистого вида, «сопровождающий» не торопясь перебирал письма.

– Вот не это ли? – протянул он рыжий конверт.

В сумке у него лежало несколько писем для крестьян, живущих по тракту.

В избу Егора слушать письмо собралось все поселье. Видя, что все бегут к Кузнецовым, пришли туда же ямщики и даже солдаты.

Письмо начиналось с поклонов и благословений.

– «Письмо ваше получили, за что шлем спасибо, – звонко читал Васька. – Хлеба нынче не уродились. Собрали хлеба мало. Лука Тимофеевич стал тысячником и кормит народ, раздает в долг. Нынче все мы в большом долгу. Уж хлеб брали у него. Бога молим за благодетеля. Как будем отдавать и чем, не знаем. Он что захочет с нами сделает».

Федор Барабанов остановил чтеца, многозначительно вскинул брови и помолчал, поднявши палец.

– А быстро же стали письма ходить, – заметил Тереха.

– Читай дальше, – велел Егор.

– «У нас нынче плохо с хлебом…»

– Это уж ты читал.

– Нет, это я дальше читаю, – отвечал Васька, державший прочитанное пальцем.

– Видишь ты, горе какое! – всхлипнула бабка Дарья, и лицо ее безобразно скривилось. Как бы желая скрыть свою горечь, старуха закрылась фартуком.

Долго еще читали письмо крестьяне, плакали, а потом смеялись.

– Агафон-то женился! Ух-хо-хо!.. На Марье! Гляди… Слыхал, а Маруська-то…

Все так развеселились, что парнишки, сидевшие в углу на дедовой кровати, решили, что чтение окончилось, и забренчали на бандурке.

– «А у нас другие лямки надели, пошли в город искать заработки. Напишите, как вы шли дорогой. И еще нам бы узнать про Амур. Лука говорит, что на Амуре люди живут с двумя головами, и мы не знаем, верно ли, и как вы там живете. Еще ждут войны, и на Каме наборы, говорят, начались…»

– От благодетеля Луки мужик из Расеи готов к людям о двух головах уйти, – заметил «сопровождающий».

– Звать бы их! Да сами не знаем, где жить будем, – со злом сказал молодой Кузнецов.

– Кто выживет-то, может, дойдет! – добавил дед. – Эх, жизнь!.. А тут, гляди, опять погонят…

Наутро вперед пошли лыжники пробивать сугробы, повели за собой подводу с вешками.

Обоз тронулся, звеня колокольцами. Снежные вихри еще ходили по релке, но пурга уж стихала. Сквозь волны снега, несущегося в выси, проступало солнце. Ветер мел снежную пыль, засыпал набело ямщикам складки дох и полушубков, порошил на лошадей, на их белую, в обледеневшем поту шерсть.

Уехали Федька, Петрован, ушли солдаты охраны.

На другой день в собственном возке с застекленным окном и с печкой с железной трубой в кожаном верхе явился в Уральское Петр Кузьмич Барсуков. Он глубоко возмутился, услыхав, чем пугал крестьян Телятев.

– Это глупости, конечно! – воскликнул он.

Но Барсуков сам очень расстроился таким известием. Мужики заметили это.

«Неужели что-то есть?» – думали они.

Барсуков говорил крестьянам, что быть этого не может, ни в каком случае людей, с таким огромным трудом устроившихся на новом месте, не выселят.

– Эта земля ваша по закону, – говорил Барсуков, а сам думал, что если речь зайдет о поддержании авторитета станового, то вся полиция будет заодно и, пожалуй, мужиков прижмут, может быть, спровоцируют на бунт. «Какая бессовестная полицейская выдумка! Даже один такой разговор Телятева – преступление, глумление над людьми, над их идеалами. Если мужики не станут платить становому, он найдет какое-нибудь средство вымогательства. Он пронюхал, что тут золото… Чего у нас не случается! Телятев – ехидна, от него всего можно ждать. Будет пугать людей насильственным переселением, требовать меха, золото. Станет развращать их, подавать худшим из них дурной пример».

Петр Кузьмич решил ободрить крестьян, дать им веру в собственную правоту.

– Я слыхал, Кондратьич, – сказал Барсуков за обедом у Егора, – что ты стал золото мыть.

Егору не хотелось признаваться. «Чем меньше люди будут знать, тем лучше, – думал он. – Дело все же незаконное».

– Нет, не мою, – ответил он твердо.

– Моет, а сам боится, – подавая к столу и улыбаясь, молвила Наталья, не расслышавшая, что сказал муж, и никак не полагавшая, что он может соврать.

– Выручает тебя жена, – весело оказал Барсуков. – Меня не бойся. Мне можно все оказать.

– А это вы про что? – спросил Кузнецов, как бы спохватясь. – Про прииск-то? Да в свободное время что же не мыть! – Он помолчал; степенно погладил бороду и добавил из гордости, желая показать, что ничего не скрывает: – Мы и зимой моем.

– Неужели и зимой? Я никогда не видел, чтобы мыли зимой.

– На прорубях. Черпаем песок и моем.