Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси - Глеб Сергеевич Лебедев

его предопределенной родовыми нормами судьбы, осмысливается как небесное Спасение, воплощение предопределяющей божественной воли, закрепленное канонизацией «короля-мученика» (Гуревич, 1972: 60–82).

Плавная постепенность преобразования собственного, в основной своей части – дофеодального, культурного фонда, с максимально возможным использованием его потенциала в новых, средневековых условиях прослеживается не только в древнесеверной литературе, но по существу – во всех сферах скандинавской культуры: «северный путь» развития феодализма в целом характеризовался осторожным, по-своему экономным отношением к сохранению накопленного предшествующими поколениями социально-экономического наследия варварского общества.

В сфере культуры это проявилось, в частности, в постепенной эволюции массового погребального обряда: характерная для эпохи викингов пестрота и разнообразие, «калейдоскопичность» его вариантов объяснялись, с одной стороны, развитием, взаимопроникновением, переплетением древних племенных обычаев, достаточно разнообразных; с другой – нараставшей неопределенностью «представлений викингов о сущности загробной жизни», своего рода индифферентностью этих представлений, среди которых можно уловить тенденции уже со средневековой мировоззренческой окраской. Не только равнодушие к традиционным мифам и культам улавливается порою в характеристиках людей, полагавшихся более на свою силу и удачу, нежели на помощь Одина и Тора. Кризис языческого миросознания все глубже охватывает сферу социальных отношений. Червь сомнения подтачивает носителей традиционного родового кодекса, реализация которого в условиях возрастающих межродовых столкновений, и при этом – распада устойчивости изначального варварского социума, приобретает все более взаимоистребительный и бесперспективный характер. Одна из центральных фигур исландских «родовых саг», знаменитый викинг Гуннар из Хлидаренди, прославленный непревзойденными воинскими добродетелями и доблестями, заявляет в таком порыве сомнений: «Может, я не так храбр, как другие, потому что мне труднее, чем другим, решиться убить человека» (Сага о Ньяле, LIV). Его друг, мудрый Ньяль, один из рьяных сторонников христианства в дальнейшем, предостерегает Гуннара: «Никогда не убивай более одного человека из одного рода, никогда не нарушай мира, который помогли тебе заключить хорошие люди» (Сага о Ньяле, LV). Родовые нормы, высшей из которых была обязанность кровной мести, подвергаются все более заметным ограничениям. Христианская заповедь «Не убий» стимулировала этот процесс, удачно канонизируя и закрепляя тенденцию, объективно созревавшую и пробивавшую себе дорогу в скандинавском обществе на исходе эпохи викингов.

Отмирание язычества, пережившего и отразившего ту страшную фазу распада общественных отношений, когда:

Брат будет биться с братом насмерть,нарушат сестричи нравы рода;мерзко в мире, нет меры блуду…(Прорицание вёльвы, 45), —

проявилось и в постепенном, но последовательном вытеснении из погребальной практики традиционных (изначально – для всей Скандинавии) языческих, основанных на кремации мертвых, погребальных ритуалов – обычаем ингумации, по своим внешним признакам все более сближающимся с христианской погребальной обрядностью, а в конечном счете и переходящим в нее. В XI в. обычай ингумации мертвых, практически с безынвентарными погребениями, где по материалу неразличимы бывают захоронения мужчин и женщин, становится господствующим в Дании. Примерно в это же время христианский обряд распространяется в Сконе, на юге Скандинавского полуострова (входившем в состав Датской державы). Раннее распространение трупоположения характерно для могильников Готланда, где к концу эпохи викингов ингумация становится господствующим обрядом (в континентальной Швеции вытеснение языческих традиций происходит значительно медленнее). Наряду с традиционными языческими могильниками на Готланде появляются (и некоторое время сосуществуют со старыми языческими кладбищами) собственно средневековые, христианские приходские кладбища при церквях: ранние, женские захоронения помещались к северу от храма, несколько позднее, также по христианскому обряду, в южной части этих кладбищ стали хоронить мужчин. Эрик Нюлен отмечает, что в этих могилах нет вещей (кроме деталей одежды) и даже керамики, хотя в синхронных этим кладбищам языческих могильниках еще продолжали класть в могилы глиняные сосуды с приношениями (Славяне и скандинавы, 1986: 166).

Постепенное и все более глубокое проникновение христианских норм в культуру ярко раскрывают памятники, раскопанные в Хёрнинге (Дания). Здесь примерно через сто лет после введения христианства была построена церковь: деревянное здание (богато украшенное резьбой) было возведено на языческом кургане, который разровняли, сохранив при этом, однако, погребение – захоронение знатной женщины в погребальной камере; как отмечает Эльза Роэсдаль, эта особа была как бы посмертно принята церковью (Славяне и скандинавы, 1986: 136). Точно так же родичи скальда Эгиля Скаллагримссона спустя много лет перенесли в церковь его останки (что не помешало, впрочем, любопытствующему священнику «испытать на прочность» топором череп знаменитого скальда и викинга, который умер некрещеным) (Сага об Эгиле, LXXXVI).

Тесное сплетение языческих и христианских черт проявилось и в церковной культуре Скандинавии XI–XII вв., и прежде всего в архитектуре деревянных церквей, продолжающих традиции дохристианского народного зодчества Севера. Нередко их венчали (как в Чёллунге на Готланде или в Сёдерала, Хёльсингланд) установленные в качестве церковного флюгера бронзовые держатели языческих стягов, некогда помещавшиеся на мачтах боевых кораблей викингов и украшенные изображениями «Большого Зверя». Орнаментальные мотивы стиля Рингерике, в котором выполнена деревянная резьба норвежских церквей, сочетают с традиционной звериной орнаментикой викингов проникшие из западного и восточного искусства растительные мотивы, но то же сочетание прослеживается и в произведениях языческой культуры. На пути к вершинам декоративного искусства, воплощенным в резных порталах норвежских храмов, северная орнаментика появилась также на многих сотнях поминальных рунических камней XI–XII вв., в композициях, причудливо, но органично объединивших языческие и христианские элементы.

Среди создателей этого искусства ведущую роль играли мастера-христиане Гуннар (автор около 20 памятников первой четверти ХI в.), а также Асмунд, возможно тождественный клирику Осмунду, упомянутому у Адама Бременского: он был младшим родственником Сигфрида, епископа при дворе Олава Шётконунга, англосакса по рождению; был послан им для получения образования в Бремен, побывал в Риме и был посвящен в епископы в Польше. Учеником Осмунда был резчик Фот, создавший до 40 рунических камней (расположенных вдоль пути из Уппсалы в Стокгольм). Известны и другие мастера и школы. Самым выдающимся из них был резчик Эпир, оставивший 43 подписных памятника, причем, как подчеркивает Е. А. Мельникова, «все они, по-видимому, с самого начала устанавливались на церковных дворах» (Мельникова, 1977а: 16–19).

Адаптируясь к складывающейся церковно-административной структуре и культуре Средневековья, языческое наследие оставалось во многом живым и полнокровным. Живыми оставались «старые боги», асы, в сознании не только бондов, продолжавших тайком приносить им жертвы. Даже самые рьяные сторонники новой веры, конунги-миссионеры, сочетали со своими христианско-государственными убеждениями и устремлениями глубокую веру в истинность языческих мифов.

«Рассказывают, что, когда Олав конунг гостил в Эгвальдснесе, однажды вечером туда пришел какой-то человек, старый и очень красноречивый. У него была шляпа с широкими полями и только один глаз (курсив мой. – Г. Л.). Он умел рассказывать обо всех странах. Он завел разговор с конунгом. Конунгу очень понравились его речи. Конунг расспрашивал его о многих вещах, и гость всегда умел ответить на его вопросы, так что конунг засиделся с ним до позднего вечера. Вот спрашивает конунг,