Сборник "Русские идут!" - Юрий Никитин

Иуда ощутил, что на него посматривают с нетерпением. Свадьба – есть свадьба, и хотя тема натиска Штатов на культуру и культурные страны стала самой злободневной темой по ту и по эту сторону окопов, все же надо повернуть немного в сторону свадьбы. Все-таки еще во всем Израиле не было такой удивительной свадьбы! И чертов банкир, теперь уже тесть, не отвертится... Кстати, сейчас явятся. Он просил капрала задержать еще на пять минут.... Черт, что начнется?

Он встал, вскинул бокал, глаза смеялись, продекламировал:

– Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут.

Разве что Небо их призовет на страшен Господен Суд.

Он передохнул, на этом обычно знание Киплинга у каждого заканчивалось, и выходило, что гениальный поэт подчеркивал несовместимость Востока и Запада.

Юсуф, словно ощутил недосказанное Иудой, тот явно хотел, чтобы Юсуф продолжил, если тупой араб, каким-то чудом знает как там дальше, ведь и диплом Гарвардского университета можно купить при деньгах нефтяных шейхов... и Юсуф легко поднялся с кружкой в руке, сказал громко и ясно:

– Но нет Востока, и Запада нет: что племя, нация, род?

Когда сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает!

Глава 35

Как не увериться в своей правоте, думал я невесело, когда в самом начале истории группы фермеров и лесорубов побили организованную английскую армию? Когда те, одетые в ярко красные с белым мундиры плотными колоннами вышагивали по лесным тропам, эти мужики стреляли их как жирных гусей из-за деревьев, из-за кустов, не неся урона сами.

Таким образом, они открыли сразу рассыпной строй, стрельбу из-за укрытия и защитную форму. Но еще больше, что помогло им тогда победить, а сейчас губит, это естественное желание простого человека победить любой ценой. Для англичанина, что шел по тем тропам с намерением вернуть взбунтовавшуюся колонию в лоно Британской империи было немыслимо свернуть в сторону и пройти по колено в грязи, немыслимо пригибаться под пулями – а как же гордость? – а для колониста, сиречь уже американца, вполне допустимо проползти по болоту, вываляться в грязи по уши, нарочито вымазать грязью даже рыло, чтобы пострелять этих красавцев и уползти безнаказанным.

Если надо, нынешний американец, храня и умножая традиции, и в сортире просидит хоть год, там, внизу, по горло в этом самом, но потом отмоется их шампунями и вернется живым и с медалями. А нынешний араб – англичан уже не осталось, – конечно же, лучше умрет, чем вступит даже ногой в это самое.

Вот суть побед штатовцев. Хоть в военных конфликтах, хоть в торговле, хоть в дипломатии. Во всем. Это суть простого человека. И чем человек проще, тем он американистее. Против американистости выступать очень трудно, потому что основная масса человечества... простые люди. Очень простые. А когда есть возможность стать еще проще, эта масса ею становится...

В кабинете Кречета, как мне показалось, телевизоров прибавилось. Или поменял экраны на побольше. Если кого-то и раздражала странная манера президента держать в кабинете включенные телевизоры, то постепенно обвыклись, стерпелись, даже начали находить плюсики, успевая отлавливать ценные крупинки, в вообще-то пустой руде информации. По крайней мере, видели, что вбивается в голову простому человечку, будь он слесарем или трижды академиком.

Звук везде приглушен, а на одном телеведущая в двухчасовой беседе расспрашивала другого о его творческих планах, а ничтожество с глубокомысленным видом изрекало какие-то глупости, рассказывало о своей гениальности, как оно умеет строить телепередачи, разговаривать со всякими там звездами.

Коломиец подскакивал как на острых гвоздях, бросал по сторонам возмущенные взоры, приглашая разделить с ним негодование, а Краснохарев, наконец, сказал, морщась:

– Ну, правы вы, правы! Но скажите, а вот если сейчас выступал бы академик Блохин, разве его слушали бы? Ну, нашелся бы один-два... Кому нужны умные передачи? Всем подавай либо веселые, либо... такие. Смотрите, то грязное белье певички копнет, то про тампоны другой расскажет... Вот и слушают.

Коломиец вопнул:

– Но это же мерзко!

– Согласен, но с другой стороны... нужны ли стране миллионы грамотных? Десятки миллионов? Цивилизацию двигают одиночки. Остальные просто быдло, им дешевые анекдоты с экрана да сплетни о кинозвездах. Теперь чаще – о телеведущих.

Коломиец заволновался:

– Нет уж, извините!... Вы просто ужасные слова говорите! Никакой одиночка среди тупого народа ничего сделать не сможет-с! Простите, как ни велик, скажем, Христос, но он проповедовал среди довольно развитого народа. Тот и без него драл друг другу бороды по поводу толкования той или иной строчки в Ветхом Завете! Или Будда, тот же Магомет, столь любимый Виктором Александровичем... Если уж мы за подъем, то подниматься нужно всем миром, Народ, который смотрит по телевизору только хоккей, клоунов да певичек, подвигнуть куда-то трудно.

Кречет, не переставая мерить шагами кабинет, бросил почти бодро:

– Начнем поворачивать им головы в другую сторону!.. У кого шея закостенела, скрутим вовсе. Я ж говорил, горбатых выправлять будем. В нашем правительстве, к счастью, появился такой генератор идей, как сам Виктор Александрович Никольский!

Коломиец сказал с мягким упреком:

– Что это вы так ерничаете. Все-таки вы президент страны, для всякого великая честь пообщаться именно с вами!

Кречет хитро взглянул в мою сторону:

– Взгляните на Виктора Александровича, он так не думает. Правда, из деликатности не скажет, но думает... сказать, что он думает?

Я протестующе выставил ладони, но Коломиец, нахальный Коган и другие закричали «Просим-просим», и Кречет сказал неожиданно очень серьезно:

– Да, я президент. Президент великой страны!.. В моих руках такая мощь... Но через четыре года... максимум, через восемь... я уж не буду президентом. А Никольский так и останется Никольским, автором работы, что перевернула мир, доктором наук, гением философии. Как, скажем, Коломиец, если его пинком из министров, то останется великим драматургом, куда более великим, чем какой-то министр культуры Коломиец, о котором тут же забудут. Так что ребята, я не заблуждаюсь, кто из нас велик на самом деле!..

Коломиец сперва слушал с раскрытым ртом, потом зарделся, приосанился, даже выпятил грудь и принял вид классика со школьного портрета.

– Пинком из министров? – переспросил я задумчиво. – Давно пора. По крайней мере, содержание наших разговоров здесь... я имею в виду их конфедициальность, не стало бы известно газетчикам.

В помещение стало тихо. Сказбуш взглянул остро:

– У вас есть какие-то данные?

Я бросил на стол газету:

– Ревнуете, что не вы заметили?.. Взгляните.

Сказбуш схватил газету, его быстрые глаза задвигались, хватая текст целыми абзацами. Лицо мрачнело, губы сжались в тонкую линию. Коган и Черногоров нависли над его плечами, заглядывая через плечо, и когда раздраженный Сказбуш попытался то ли пригладить волосы, то ли почесать в затылке, тут же угодил пальцами в раскрытый рот министра внутренних дел.

– Да, – наконец процедил Сказбуш тяжело, – эти газетчики залезли чересчур... чересчур...

– В пермские лагеря, – предложил Коган. – Там на лесоразработках недобор.

Но его голос звучал смущенно, глаза бегали по сторонам, пока не уперлись в Коломийца. Министр культуры выпрямился, хотя лицо было изрядно смущенным.

– Да ладно, – сказал я брезгливо, – разве не видно, что наш министр... надо же, культуры!.. устанавливает контакт с массмедия? По-своему, понятно, устанавливает. Разбалтывая, о чем здесь говорится. Хуже того, со своими комментариями. Я уверен, что это его комментарии.

Коломиец разом покраснел, я удивился такой особенности в немолодом уже человеке, но, как увидел с опозданием, министр покраснел не от стыда, а от гнева. Он выпрямился с таким достоинством, что хоть сейчас в лейб-гвардию:

– Как вы... как вы можете?.. Это же такая гнусность...

Я спросил резко:

– Это с вашей подачи?

– Что именно?

– Вот, к примеру. Что все религии – мразь, но ислам злее, жизнеспособнее, потому и стоит заставить принять его всем русским... Кто начнет артачиться, того выправим. Это уже намек на известные слова о горбатых.

Краска разом отхлынула от его лица, но смертельная бледность указала не на страх, а на самую настоящую ярость:

– Я не мог сказать такую гнусность!..

– Но разговор передали вы?

– Это не...

Он поперхнулся, я сказал еще резче: