Классик без ретуши - Николай Мельников

Мы не можем оставаться на поверхности, тонкий лед нашего восприятия постоянно обрушивается под напором вечно трудящихся над украшением мира мозгов, и, подражая этому процессу, повествование «Просвечивающих предметов» заполнено информацией, которая нам не нужна или которой мы бы предпочли не знать, она переполнена словоохотливым перечислением дополнительных деталей. Главная улица швейцарского городка кишит просвечивающими людьми и процессами, в которые, как там говорится, «можно погрузиться с наслаждением автора или ангела, и тогда наверняка совершенно лишняя, эфемерная дамочка за столиком в кафе окажется милым существом, хозяйкой пяти кошек, живущим в игрушечном домике в конце березовой аллеи в самой тихой части…». В этот самый момент болтовня автора прерывается грохотом падающего из рук официантки подноса, но и у нее, бедняжки, тоже есть свои права, и постоянное ощущение соблазна улететь куда-нибудь от описываемых событий сохраняется.

В конце романа главный герой умирает во время пожара, после того как он за восемь лет до этого удушил, несчастный, свою жену во сне и отсидел срок за непреднамеренное убийство, вернулся снова туда, где ухаживал за своей будущей женой, и отправился в погоню за призраком, пытаясь вызвать в своем сознании дух суховатой, пустой, очень любимой жены. Умирая, Хью Персон слышит крики, и автор сообщает нам: «Одним из его последних ложных умозаключений была мысль, что это крики людей, спешивших к нему на помощь, а не стоны товарищей по несчастью».

В этих словах содержится ключ ко всему роману. Это не просто жестокая ирония, не просто заговор автора и читателя против ничего не подозревающего героя. Ложное умозаключение Хью Персона оказалось одним из последних потому, что скоро, по ту сторону смерти, у Хью будут только правильные умозаключения, а из построения книги следует, что персонаж разделит с автором его видение и увидит рисунок и конструкцию того, что он раньше воспринимал в виде линейного события. Когда Хью посещает дом матери своей будущей жены, через забор на дорожку вылетает волан для бадминтона. Хью шагает дальше, не обращая на него внимания. Восемь лет спустя, когда он возвращается к тому же дому, маленькая девочка с бадминтонной ракеткой присаживается на корточки и подбирает с дорожки волан. Так прозрачность времени может победить прозрачность вещей, складывая из них вневременной смысл.

В самом начале книги Хью описан как человек, которого «преследуют символические совпадения», и роман изобилует неполными соответствиями ситуаций и вещей, примерами «глухих потрясений от неполных совпадений» (отец Хью спрашивает в отеле почту для себя, а ему предлагают письмо на имя миссис Парсон, на улице, в день смерти отца, Хью встречает девушку в трауре), так же как и случаями, где совпадения, в общем-то, несущественны (человек в отеле читает журнал, оставленный Хью восемь лет назад, мать Хью и бабушка его жены были дочерьми ветеринаров), хотя они и обещают упорядоченность, намекают на структуру более высокого уровня, которая уже не будет тривиальной, которая искупит беспорядочную, бессмысленную жизнь человека.

Многочисленные схематические предзнаменования преступления Хью и его смерти: намеки на пожар, резкие движения больших рук душителя, описание его лунатических прогулок в детстве, множество связей между жизнью Хью и жизнями персонажей, созданных мастером стиля, будто Хью и сам персонаж романа, его собственная вовлеченность в работу издателя, заставляющая подгонять свою жизнь под ту корректуру, которую ему приходится читать, — все это литературные приемы и метафоры, литературные приемы, используемые как метафоры. Здесь, как и в «Бледном огне», жизнь рассматривается как текст, как спутанное сообщение, а жизнь после смерти, в таком образном построении, становится возведением в ранг автора текста, последним откровением, переводом:

«Это, наверное, оно и есть: не грубая боль физической смерти, но иная, несравнимо горшая мука, — таинственный ход, необходимый, чтобы душа из одного состояния бытия перешла в другое».

«Просвечивающие предметы» во многом напоминают «Защиту Лужина» — то же настроение, та же тема, главный герой без имени, который обретает свое имя или оправдывает его только в смерти. Хью Персон становится человеком только тогда, когда его пожирает пламя; Лужин (по-английски его фамилия рифмуется со словом «иллюзия», особенно если его произнести со значением — так, по крайней мере, утверждал сам Набоков) теряет свое имя и остается с одной фамилией с самого начала романа, а его отчество мы слышим только после того, как он выбрасывается из окна верхнего этажа <…>

Разница между ними в том, что «Просвечивающие предметы» явно указывают на какую-то надежду, на возможность какого-то разумного существования после смерти, даже если она длится какое-то мгновение, в то время как «Защита Лужина» предлагает читателю вечную губительную паранойю и больше ничего. Однако сходство между ними подсказывает, что следует искать в разряженном воздухе набоковских гор. Это не человеческие чувства или привязанности, или, по крайней мере, не совсем они, искать следует человеческое головокружение, необычайное восприятие того, как мы ощущаем себя на краю метафизической пропасти. Он рисует «силуэт человеческого страха», по его собственным словам. Я подозреваю, что он специально вставил в роман эту фразу для чересчур ретивых обозревателей, но мне все равно. Я клюнул на нее и не жалею об этом.

Michael Wood. Tender Trousers // NYRB. 1972. November 16. P. 12–13

(перевод А. Патрикеева)

Джон Апдайк

Просвечивание Хью Персона

Признание: я никогда не мог понять, как фокуснику в цирке удается распилить женщину пополам. Любой нахальный мальчишка в состоянии сбить меня с толку простейшим карточным фокусом из приложения к комиксам. Для автора загадочной прозы я идеальная жертва, готовая попасться на самую очевидную приманку. На уроках в школе я не мог распознать минимальную, но полезную разницу между выражениями «dt» и «Dt». И я не понимаю новый роман Владимира Набокова, его «Просвечивающие предметы». Это признание, а не жалоба, мир изобилует превосходными устройствами, которые недоступны моему пониманию, начиная с автомобильных двигателей и кончая пищеварительным трактом человека. Ну и пусть. Я благодарен. Я благодарен за то, что Набоков в таком возрасте, когда большинство писателей удовлетворяются перекладыванием с места на место прошлых наград и сбором гонораров от различных антологий, по-прежнему бодро, с веселым гиканьем скачет на своем любимом коньке и при этом крепко держится в седле. Его новая книга, как и любая другая его книга, служит напоминанием, что искусство — это праздник, как бы ни тяжело приходилось проливать пот у станков реальности. Его буйство чувств заразительно, как наверняка с первого взгляда поняли читатели этого утыканного гиперболами абзаца. Итак, за дело.

Если критик попытается рассмотреть «Просвечивающие предметы» как нечто само по себе прозрачное, он увидит за окружающим его стеклом прижавшиеся рожицы нескольких стремлений. Одно из них — это стремление выжать все, что только возможно, из языка: здоровое стремление, даже веселое, и уж наверняка более возвышенное, чем просто грубая буффонада <…>. Язык романа бурлит и брызжет, кипучее изобилие точных образов бьет через край. <…>

Главный герой «Просвечивающих предметов», Хью Персон, редактирует, помимо прочих авторов, некоего «R» (зеркальное отражение русского «Я»), который, хотя и выглядит более грузным и меньше любит свою жену, чем сам Набоков, тоже живет в Швейцарии, сочиняет «сюрреалистические романы поэтического свойства» и считает, что окружающий мир занят гротескной, неуклюжей осадой его художественной целостности. <…> Стиль Набокова, по сути, — стиль любовный: прелюдия в наряде кульминации. Он жаждет схватить его прозрачную точность своими волосатыми руками. Чтобы передать ночные страхи ребенка, он готов подбросить угрожающую метафору: «ночь — всегда чудище», — или нежными эвфоническими движениями украсить выражение лица женщины во время соития: «ни разу не обманутое ожидание того момента, когда гримаса ошеломленного восторга начнет постепенно придавать идиотическое выражение ее родным чертам». Такая страсть к вызыванию образов, к использованию всего спектра значений, скрытого в словаре, способна заново научить читать. А это наверняка достойное стремление, хотя и не всегда приятное.

Менее достойным может показаться стремление убивать, проглядывающее в построении «Просвечивающих предметов». Поскольку книга представляет собой нечто вроде триллера, сюжет ее обязан сохранять часть своих тайн нераскрытыми, однако стоит ли прямо говорить, что практически ни один ее персонаж не доживает до конца книги. Героев душат, они умирают в огне, от закупорки сосудов, от рака, и это не единственные способы избавиться от них. Стоит только персонажу появиться на сцене, как нам тут же обязательно сообщают, что детектив, который расследовал супружескую неверность, умирает в настоящее время в душной больнице на Формозе, а временного любовника главной героини аккуратно расплющивает снежная лавина в горах Колорадо. Строгость автора, до которой даже кальвинистам далеко, загоняет ярких бабочек своих персонажей в бутылочку с хлороформом. Когда Мюриэл Спарк, а она тоже ловко орудует смертоносной судьбой, вызывает пожар в гостинице, обрушение здания или массовое убийство, за всем этим стоит неумолимая воля божья, и преступление не подчиняется воле писателя. У Набокова все иначе. Он и предполагает, и располагает. Построение должно быть завершено. Очень часто трогательно живые персонажи существуют в виде ярких цветных пятен, со всех сторон окруженных мерцающей пустотой; их смерть как бы стирает пятно с экрана, и только. И читателя постоянно ставят на место, уничтожая его одним только заявлением: все это выдумка, фу, и ничего нет! Такое объявление явно присутствует[235] в «Просвечивающих предметах», как и в «Приглашении на казнь», и «Под знаком незаконнорожденных», однако жест ухода, похожий на уход Просперо, жест окончания и отрицания завершает даже такую сравнительно простую прозу Набокова, как «Пнин» и «Смех во тьме». Здесь, в этой книге, где вовсю используется обращение к читателю и где центральной фигурой является Хью (профессиональный читатель), желание воплотить, чтобы уничтожить, распространяется даже на читателя. Вы (Хью), человек, и, кто бы вы ни были, вы никто, вы исчезаете, умираете.