Классик без ретуши - Николай Мельников

Продолжать бесполезно. Как и Кончеев в «Даре» был сплавом нескольких эмигрантских поэтов, так и этот русский романист объединил в себе черты нескольких писателей XIX века. А может, он настолько малоизвестен, что его фамилия никому и в голову не придет? Это известно только самому Набокову.

В «Просвечивающих предметах» есть характерные черты, которые более существенным образом, чем игра слов или иные литературные забавы, объединяют роман Набокова с русской литературной традицией. Двое непохожих и не подходящих друг другу влюбленных — соблазнительная, мрачноватая, чувственная и не слишком добрая и умная Арманда, неуклюжий, в социальном смысле не приспособленный, но внутренне чуткий и отзывчивый Хью, — разве не представляют они собой современный вариант толстовских Елены и Пьера из «Войны и мира»? Лунатические прогулки, преступление, совершенное во сне, обилие пророческих снов и предзнаменований, ложное предчувствие катастрофы и оставленные без внимания истинные пророчества и, наконец, предопределенная судьбой красочная смерть в пламени пожара, объединенные в изящную языковую структуру, — разве не близки они тому течению в русской литературе, которое называют гофманианством? Обычно Набокова не причисляют к русским последователям Гофмана, среди которых великий магистр русской романтической прозы Владимир Одоевский (к чьим работам Набоков явно равнодушен) и выдающийся стилист XX века Алексей Ремизов (чьи работы Набоков знает и любит){198}. В «Просвечивающих предметах» многое напоминает темы и образы этих двух предшественников Набокова, поэтому роман стал для него поворотным.

Однако по сути своей «Просвечивающие предметы» не обязаны своим совершенством никому, кроме самого Набокова. Ему снова удалось сконструировать из бесформенной, потенциально опасной действительности точное и ясное произведение литературного искусства, непрерывно демонстрируя на радость внимательному и не лишенному воображения читателю приемы, с помощью которых осуществляется преобразование реальности. В этом смысле все романы Набокова — «просвечивающие предметы», и их прозрачность, говоря словами Марины Цветаевой, есть для автора «полная победа над временем и силой тяжести». Вот почему, закрывая маленькую книжку, полную трагических и страшных событий, испытываешь прилив легкой радости.

Simon Karlinsky. Russian Transparencies // Saturday Review of Arts. 1973. Vol. 1. № 1. P. 44–45

(перевод А. Патрикеева)

<Аноним>

Как создается литература

«Просвечивающие предметы» — это рассказ о том, как вывернуло постаревшего колдуна, как заклинатель духов распродавал свои пожитки. Это первый роман Владимира Набокова после «Ады», вышедшей в 1969 году; в нем страстный энциклопедист, якобы скрывающийся за своим произведением, появляется снова, с удивительной ясностью обнажая голые доски литературного строения. А может, и не совсем так. Раньше воображаемый голос, звучащий за кадром повествования, казалось, говорил: «Посмотрите на мои богатства, на мои сюжеты, на мои уловки, на калейдоскоп моих историй, великолепную географию сказочной страны». Теперь в глазах автора горит новое торжество, он говорит: «Смотрите; как я беден, как плохи мои дела, как неуклюжи механизмы». Он и одет подходящим образом, он больше похож на водопроводчика, чем на разодетого сказочника:

«В этот момент вошел R. Он уже три или четыре дня не брился, на нем был нелепый синий комбинезон, в котором, как он считал, удобно размещать различные орудия труда — карандаши, шариковые ручки, три пары очков, карточки, сшиватель, клейкую ленту и невидимый миру кинжал, который он после нескольких приветственных слов приставил к горлу Персона».

Трюк с кинжалом как бы напоминает, что автор не отрекся от прежних вульгарных жестов, но в целом он похож на рабочего и хочет говорить честно и прямо. Прецеденты уже были: где-то на заднем плане витает другой усталый колдун — Просперо из «Бури» Шекспира, который сам разрушает свой волшебный мир <…> и складывает его в шкатулку.

Вот и мы видим только краткие, дразнящие проблески (аляповатая обложка дешевого издания, треск экзотических синонимов) романа, который мы, по идее, читаем. Этот роман написан о жизни на полях и между строк, он описывает вращение хрупких механизмов, вырабатывающих волшебные откровения. Повествование построено обоюдоостро — R рассказывает историю жизни Персона, которая сама частично рассказывает об R, причем без всякой лести. Персон не поэт, он корректор, его жизнь проходит на задах литературы, он смотрит на язык R и других людей из-за кулис. В его скептических глазах швейцарская крепость автора распадается на беспорядочное скопление отелей и уродливых вилл, непроходимых маршрутов для «прогулок», сахарных снегов, сосен на частных участках земли и бульдозеров. Даже сам R словно распадается на части; его поддельный английский старательно усыпан <…> фальшивыми идиомами, странными разговорными оборотами, которые на бумаге каким-то образом становятся торжеством манерного стиля. И характеры, собранные R, как и слова, покидают его, уходят, живут, как они, пожалуй, делали всегда, своей жизнью. Мгновенные великолепные связи литературы становятся прозрачными, и мы видим, как материал, из которого она сделана, ускользает, разлетается во все четыре стороны, уносится в другие сознания, другие сферы, другие будущие жизни.

Стройное повествование имеет место там, где трагический путь Персона пересекает дорогу R, и наоборот. Ранее, например, Хью Персон наслаждается неуклюжим совокуплением с темноволосой Джулией, наслаждается он им главным образом потому, что Джулия — приемная дочь знаменитого писателя R, которую считают его любовницей и любимой героиней его романов, но Хью позднее не видит того, что его собственная возлюбленная, Арманда, этакая светловолосая копия Джулии, и есть тайная страсть R, в чьем воображении обласканы каждый изгиб и каждая впадинка ее тела. И это, как сказал бы R, вовсе не шутка над тобой, Хью. R нисколько не свободнее Персона в мире просвечивающих предметов, где самые массивные творения обречены на разрушение и растворение в историях чьих-то жизней. Ваше владение ими оказывается столь же реальным и столь же бессильным и невидимым, как и ваша подпись на словах, которые вы произносите; каждая веха, каждый значок частной собственности несет на себе призрачный отпечаток бесконечного количества сознаний, и, следовательно, не несет ничей отпечаток. В мире подобного рода легко строить узоры, но невозможно прилепить их куда-либо. Сверкающие предметы ускользают от вас и оставляют в конце концов в полном одиночестве: «Жизнь, — говорит R с комическим спокойствием, — можно сравнить с человеком, танцующим в различных масках вокруг собственной личности…»

С такими мыслями не будешь вызывать духов или забивать пространство сцены персонажами. Автор только намекает на историю жизни Хью, раскрашивает несколько чудных сцен, добавляет пламени и копоти, темноты и золота, чтобы создать общее впечатление. Соблазнительные детали, ужасные склоки, слезы, суд происходят за кулисами. Внимание сфокусировано на тайных ходах ума, на воображаемых страданиях, без которых невозможно отказаться от (воображаемой) власти над (воображаемой) красотой — отказаться от них так же трудно, как и от собственной жизни, хотя, быть может, это одно и то же. Скупой выверенный язык книги постоянно намекает на трагикомическую истину; она переполнена стратегически важными деталями, вроде совершенно не английских, но чрезвычайно точных идиом Арманды: «А теперь заниматься любовью»[238]. Именно «заниматься». Она не говорит «займемся», иначе действие было бы взаимным — любовь, к сожалению, дело одного человека, сколько бы мы ни стремились к взаимности. Арманда, столь важное для Персона существо, выскальзывает у него между пальцев, как только его тяжелые, смиренные руки оказываются на ней. У него ничего не остается, кроме умственных акробатических упражнений в полном одиночестве, с помощью которых он уворачивается от веселых угроз психиатров и теологов («расскажи дяде свой сон, иначе будешь гореть в аду»), и движения ощупью вперед по пути расставания с тем последним, что у него еще было, и превращения в просвечивающий предмет.

«Просвечивающие предметы» — это лучшая за последнее время книга о том, как создается и разрушается литература. R говорит: «Люди научились жить с черной ношей, с огромным саднящим горбом: с догадкой, что „реальность“ только „сон“». Но дело не в том, что мы привыкли жить с этим ускользающим бесполезным противоречием, дело в том, что мы устали биться в него лбом. Может быть, именно поэтому появилось на свет множество угрюмых произведений, доктринерских трактатов о так называемом упадке воображения, напоминающих круговые лабиринты и населенные близнецами-двойняшками. Короткое, ясное откровение Набокова не идет ни в какое сравнение с подобными ученическими спектаклями: он знаток и неутомимый исследователь интеллектуальных событий и ощущений; он человек, который может с поразительным тактом и уверенностью говорить о расплывчатых радостях и жалких унижениях авторского труда.