Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

в Кабинете министров здесь нейтрализуют революционное бурление общества. Потому что француз верит, что внешняя смена, форма, изменит всё. Так произошло и сейчас. Франция, обнаружив свои ошибки только в форме, решила возродить себя посредством формы и реформы в форме. Немецкая сила произвела впечатление, прусская организация ослепила, животное и стадное послушание народа, который не только создает законы, но, что еще хуже, выполняет их максимально точно, вскружили Франции голову. И начался танец, начался жуткий гротеск.

Бальзак в своих «Les employés»[695] говорит, что во Франции около 40 000 служащих. Это значит в 1840 году во Франции служило сорок тысяч человек, составляя администрацию, о которой Бальзак сказал, что за 60 миллионов франков зарплаты, уплаченных чиновникам, la France obtient la plus fureteuse, la plus méticuleuse, la plus écrivassière, paperassière, inventorière, contrôleuse, vérifiante, soigneuse, enfin la plus femme de ménage des Administrations connues[696]. Да, но в 1914 году Франция насчитывает уже восемьсот тысяч чиновников, в 1924 году один миллион двести пятьдесят тысяч, а сегодня уже более двух миллионов, в то время как число жителей во Франции со времен Бальзака выросло незначительно и, может быть, в данный момент такое же, за вычетом трех миллионов пленных и миллиона депортированных. То, что происходит в данный момент, переходит все границы. Хочется повторить вслед за Г. Ферреро{18}: «Фашизм, который обещал уничтожить бюрократию, еще больше ее увеличил, потому что все революции заканчивались тем, что умножали количество чиновников» (хотя бы из-за этого следовало избегать революций. Резонно). Франция плавает и тонет в море уставов, законов и бумаг, распоряжений и уведомлений, регламентов, предписаний и постановлений, исполняемых более чем двумя миллионами чиновников, которые ограничиваются лишь строгим выполнением их с формальной точки зрения, терзая бумагами, заявлениями, формулярами, анкетами и бюллетенями 38 миллионов населения, которое совершенно справедливо пытается ничего не выполнять.

Но Франция возрождается и, чтобы возродиться «по-настоящему», учится уважать закон, раздавая налево и направо всевозможные штрафы. Сегодня доходит уже до того, что ни чиновники, ни граждане ничего не воспринимают всерьез. А из Виши поступают и поступают «возрожденческие» указы, текут непрерывным потоком, регулируя законом ВСЁ. Ослепленная в порыве слабости немецким тоталитаризмом и стремящаяся ему подражать, Франция стала еще более тоталитарной с точки зрения законодательства, чем ее образец — Großdeutschland. Изучать тоталитаризм во всех его проявлениях и особенно в его убийственной мании регулировать все по закону и праву следовало бы именно в современной Франции. И я начинаю сомневаться, что после этого эксперимента Франция сможет остаться страной свободы и независимости.

Бальзак в «Le Députe d’Arcis»[697] замечательно сказал: «Во Франции, в такой умной стране, упрощать — значит разрушать». Не желая упрощать, сегодняшняя Франция уничтожается законом. Жертвами становятся все, вся страна. Чем больше законов, тем больше возможностей их обойти, чем больше идиотских законов, тем больше НЕОБХОДИМОСТЬ их нарушать. В нынешней Франции существует необходимость нарушать закон, что может служить лучшим примером абсурдности тоталитаризма, национализации всей жизни, всего. Если мы сегодня еще живы, то только потому, что до сих пор нам удавалось безнаказанно нарушать действующие законы и указы. Доходит до полного абсурда, до парадоксов, до сюрреализма, когда сам законодательный орган должен нарушать изданные им самим законы, чтобы жизнь вообще могла продолжаться. Планирование экономики рекомендовано в форме всеобщего надзора. Когда оно заходит слишком далеко, то становится бессмысленным. Например, в последнее время в кожевенной промышленности нехватка кожи. А шкур, полученных от законного убоя, явно недостаточно. В то же время убийство лошади, коровы или теленка без уведомления строго карается. Для того чтобы предотвратить дефицит, издается закон о приеме всех видов шкур и о том, что поставщик не обязан объяснять, где он их взял. С одной стороны, незаконный убой карается, с другой стороны, поскольку речь идет о коже, шкуры принимаются, несмотря на то что они с незаконного убоя, а штрафы не применяются. Французская администрация идет еще дальше: в одной деревне под Парижем крестьянин был осужден за то, что спрятал шкуру с незаконного убоя. Совершенно как у Зощенко или Аверченко. Это один из сотен примеров. Самое интересное, что после всех перипетий кожевенная промышленность встала на ноги. Получается, что если Франция еще ест мясо, то только благодаря незаконному убою. Если у меня достаточно хлеба, то потому, что я покупаю поддельные карточки на хлеб, которые мой пекарь принимает с улыбкой и словами «прекрасно подделано», и если вся Европа еще как-то дышит, то только потому, что в соответствии с законом каждый ее житель должен уже давно сидеть в тюрьме. Любая тотальность в конце концов приводит к чудовищной абстракции, к психиатрической больнице, где никто не осмелится подвергнуть сомнению теорию, хотя практика свидетельствовала об обратном. Зачем столько законов? Потому что нет законодателя. Не только во Франции, но и во всем мире.

Сикорский в обращении к польским летчикам, возвращающимся с бомбежки Эссена, в частности, сказал: «Пусть те, кто критикует, помнят о том, что в момент победы Англии и Соединенным Штатам тоже будет что сказать». Услышав это, я невольно выругался: «Г…, господин генерал, разрешите доложить, что это г..». Интересно. Остается только пожелать, чтобы генерал оказался прав и чтобы этих «что сказать» было как можно больше. Значит, в Лондоне все-таки критикуют, и есть люди, опасающиеся того, что Англии и Америке нечего будет сказать. Правильно делают, что опасаются.

8.3.1943

Идеальное двухголосие с разницей в сто пятьдесят лет. Поль Валери писал в «Румбах» (1926): «Не ценю и не могу ценить других писателей, кроме тех, кто умеет выразить то, что мне показалось бы трудным для выражения, а передо мной встал бы вопрос его выражения или от меня этого потребовали бы. Это единственный случай, когда я могу измерить ценность в абсолютных единицах, то есть в моих собственных».

Я измерил этими единицами то, что говорит о Франции де Местр в XVIII веке, и то, что говорит о ней Кайзерлинг сегодня. Оба голоса проникают в самую суть вещей, они дополняют друг друга, образуя две стороны одной медали. Де Местр пишет: «Среди народов, сыгравших роль в современной истории, ни один не может быть более достойным философской оценки, чем народ французский. Ни один народ не имел более конкретной миссии и более очевидных императивов, что роль эту сыграть. Франции, той, которая существовала до революции (никто не знает судьбу, которая ожидает его в будущем), было предназначено судьбой оказывать огромное влияние на все части Европы в той же мере, в какой Европа