Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

Человеческий разум ведет себя как банкрот, который, скрывая банкротство, носится с остатками своего состояния и пытается убедить себя, что ему удастся скрыть это не только от других, но и от себя. Отчаянная защита потерянных позиций. Перед лицом реальности мы топчемся на месте. Чувствуя банкротство старых убеждений, мы не хотим это признать. Отчаянная оборона, напряженность борьбы и возникающее в результате ее недопонимание — типичные черты конфликта между мыслью и догмой. Ведь догма — не мысль — это прежде всего чувство, точно так же, как чувство в некоторой степени является догмой.

В любой борьбе с догмой или в период ее краха, хотим мы того или нет, наступает всеобщий хаос, затрудняющий понимание возникающих вещей, поскольку происходит столкновение не мысли с мыслью, а мысли с чувством. Самые бурные периоды как в жизни сообщества, так и в жизни человека всегда являются периодами краха прежних абсолютных убеждений, чувств. Защита чувств не терпит компромиссов и не признает здравого смысла. Отсюда так инертно сопротивление консерваторов, потому что они, как правило, защищают не мысли, а чувства. Мы все сегодня консерваторы, и защита, слепая защита догм не позволяет нам увидеть общую картину. Все мы являемся приверженцами догм прогресса в самом ошибочном значении этого термина, веры в человека и в автоматизм его развития, фанатиками догмы материи и чисел. Мы не можем решиться опровергнуть их, опасаясь порвать с нашими самыми драгоценными убеждениями. Мы защищаем иллюзии и не можем понять реальность. Нам не удается привести факты в соответствие ни с одним из наших планов, поскольку каждая мысль сталкивается с представлениями, в которых нас воспитали и которых уже недостаточно. Разум путается, защищая утраченные позиции, и топчется на месте. Мы не можем поверить, мы боимся признаться в банкротстве, в банкротстве любых идеологий.

Между тем банкротство стало явным, и только принятие его позволит нам частично понять то, что до сих пор ускользало от нашего понимания. Давайте примиримся с крахом догм, и это позволит нам создать другие догмы. Как трудно смириться с фактом, что истинная мудрость и истинная вера не есть вера в совершенство того, что когда-то казалось совершенным, а умение в нужный момент терять веру. Это также готовность опять начать заново. Мы должны начать с нуля и исправить неверные расчеты. Насколько неверные, мы видим сегодня.

Я пытаюсь собрать в одно целое клочки мыслей, которые не дают мне покоя. Все во мне закипает, потому что мне кажется, что мы пошли по ложному пути и что, если мы не изменим направление, будущее будет мрачным. Франсуа де Кюрель{15} однажды остроумно сказал: «Природа не подчиняется законам. Это люди придумали их для своего удобства». На самом деле это не шутка. Сегодня мы все сгибаемся под тяжестью «законов природы» и выдуманных идеологий, придуманных теми, для кого человек, обычный человек, стал неудобен. Человек с большой буквы — величайшее препятствие для всех систем и идеологий. Мы сгибаемся под тяжестью совершенно ложных «законов», «систем» и «идеологий». Мы несемся, как машинист поезда, глядя только на манометр и спидометр. Увеличивается только давление, увеличивается только скорость. Ничего больше.

4.3.1943

Позавчера опять бомбили Берлин. Между Сикорским и Советами возник конфликт. Из-за Львова. Мы не хотим отдавать то, что в данный момент не наше, а большевики не хотят отказываться от того, что никогда им не принадлежало. Вечные разговоры об украденных часах. Естественно, Германия извлекает из этого максимум пользы. Уже сегодня вышла большая статья в «Парижской газете» под названием «Polnischer Schulfall»[688]. Еще немного, и немцы начнут нас жалеть. Они представят нас народом, измученным большевиками. И это будет правильно. Но неправильно, потому что об этом говорят немцы. Теперь мы спорим из-за Львова, и по делу. Но когда англичане устанут спорить со своим верным польским союзником, нам закроют рот, а Сикорскому скажут shut up[689].

7.3.1943

Они в 60 км от Вязьмы. Вот уже десять ночей бомбят Германию. Deutschland erwache. Und Deutschland erwacht. Jede Nacht[690].

Жозеф де Местр в своих великолепных «Considérations sur la France»[691] приводит несколько статистических данных, которые о многом говорят и являются невероятно актуальными, несмотря на их дату. В главе VII «Considérations» он отмечает следующее:

Начиная с 1 июля 1789 года и по октябрь 1791 года,

национальное собрание приняло… 2557 законов и актов

законодательное собрание

за одиннадцать с половиной месяцев приняло… 1712 ″ ″

Национальный Конвент, с первого дня Республики

и по 4 брюмера IV-го года (26.10.1795),

за 57 месяцев принял… 11 210 ″ ″

Итого: 15 479 ″ ″

«Я сомневаюсь, — пишет дальше де Местр, — что три королевских рода Франции произвели на свет собрание такой силы. Когда размышляешь об этом бесконечном количестве законов, то испытываешь поочередно два весьма различных чувства: первое есть восхищение или по меньшей мере удивление; вместе г-ном Бёрком{16} удивляешься тому, что эта нация, легкомыслие которой вошло в пословицу, породила столь упорных тружеников. Здание этих законов есть творение Атлантово, вид которого ошеломляет. Но удивление сразу же переходит в жалость, когда подумаешь о ничтожестве этих законов; и тогда видишь лишь детей, которые убиваются ради построения огромного карточного дома. Почему столь много законов? — Потому что нет никакого законодателя. Что сделали так называемые законодатели в течение шести лет? — Ничего; ибо разрушение не есть созидание (car détruire n’est pas faire)»{17}.

Все это можно было бы повторить в отношении сегодняшней Франции, а в будущем (если все пойдет хорошо), вероятно, в отношении всей Европы. После перемирия, после прихода к власти Петена, а затем Лаваля Франция поплыла по мутным водам «внутреннего возрождения» под лозунгом «Национальной революции» (Révolution Nationale, как же без революции). Избитая, растоптанная, упавшая с высот своей самооценки (иногда весьма завышенной), она решила ударить себя в грудь и найти виновных. Вместо того чтобы искать вину в самой себе, поставила перед трибуналом в Риоме «виновников поражения». Это были circenses[692] для народа, поскольку не хватало panem[693]. Унизить и смешать с грязью несколько более или менее выдающихся людей на глазах у всех — значит возвысить толпу, удовлетворить инстинктивное желание «отыграться», скрывая при этом правду, что в таких случаях является самым главным.

Вся эта оперетта в Риоме должна была дать пищу сплетням, отвлечь внимание — одним словом, стать французской версией