Исчезнувшее свидетельство - Борис Михайлович Сударушкин

способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам. Среди прочего нам известно, что для человека, особенно одаренного в этом смысле, дар анализа служит источником живейшего наслаждения. Подобно тому, как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать. Всякая, хотя бы и нехитрая задача, высекающая искры из его таланта, ему приятна. Он обожает загадки, ребусы и криптограммы, обнаруживая в их решении проницательность, которая уму заурядному представляется чуть ли не сверхъестественной. Его решения, решенные существом и душой метода, и в самом деле кажутся чудесами интуиции. Эта способность решения, возможно, выигрывает от занятий математикой, особенно тем высшим ее разделом, который неправомерно и только в силу обратного характера своих действий именуют анализом. Между тем рассчитывать, вычислять – само по себе еще не значит анализировать…

Эдгар Аллан По. Убийство на улице Морг

Глава первая. «Доношениe» Конона Осипова

Заполучив приведенные выше «свидетельские показания», я дополнил их собственными записями, сделанными в ходе расследования судьбы библиотеки московских государей, лишний раз убедившись, что она по-прежнему осталась для меня тайной за семью печатями.

Перечитывая статью академика Михаила Николаевича Тихомирова, я обратил внимание на следующий отрывок:

«Труд Белокурова сыграл своего рода роковую роль в вопросе о библиотеке московских царей. Как ни странно, скептицизм еще усилился благодаря выступлению археолога Стеллецкого… в защиту существования такой библиотеки. Ведь “защита” эта опиралась на фантастические рассказы о различных подземельях в Москве и других городах, где можно было найти хотя бы какой-либо подвал или “загадочную” дверь в подземелье. С этого времени в так называемых “серьезных профессорских кругах” говорить о библиотеке московских царей сделалось даже несколько неприличным».

На примере Пташникова я уже убедился, что неумеренная пылкость в защите библиотеки действительно может вызвать ироническое отношение к ней. Однако категорическое отрицание Окладиным самого факта ее существования тоже казалось мне крайностью. Моя позиция, как я уже говорил, была где-то посередине: хотелось верить, но не хватало доказательств.

И мне подумалось: не с таким ли сложным чувством писал свою книгу о библиотеке московских государей Белокуров? Не искал ли он, перебирая многочисленные факты, свидетельствующие против царской книгохранительницы, хотя бы одно крепкое, весомое доказательство, которое опрокинуло бы их, осветило бы сухие отрицательные свидетельства ярким лучом надежды?

Или прав Пташников, и Белокуров писал свою многостраничную монографию, движимый не желанием выяснить истину, а навязчивой идеей доказать свое, заранее сложившееся мнение? Но плох и даже преступен судья, который мысленно вынес приговор до того, как выслушал всех свидетелей защиты и обвинения. Так же беспристрастен должен быть и настоящий историк.

Именно этой беспристрастности я и пытался придерживаться, перепечатывая для Марка торопливые, понятные только мне записи. Работа шла медленно, несколько раз я вынужден был звонить Пташникову и Окладину, чтобы проверить цитаты, уточнить некоторые детали. И каждый раз неугомонный краевед выдвигал новые неожиданные версии и предположения, а осторожный историк подвергал сомнению даже свои собственные, ранее сделанные высказывания.

Все это очень затрудняло работу, но наконец наступил день, когда я позвонил Марку и сообщил ему, что готов встретиться с ним. На следующий день мы выехали в Москву вместе с Пташниковым.

Последнюю страницу своего отчета я дописывал поздно ночью, московская электричка уходила из Ярославля рано утром, поэтому выспаться мне не удалось. По впереди были четыре часа дороги, и я надеялся за это время прийти в себя, подремать в удобном мягком кресле. Пташников донимал меня разговорами и всю дорогу перелистывал мои отчеты, расслабился, вроде бы даже заснул, но ненадолго – на этот раз дорога до Москвы показалась мне на удивление короткой.

К старинному особняку на Садовом кольце мы подъехали в полдень, Марк дожидался нас в своем кабинете. Когда я протянул ему папку с отчетом, он, взвесив ее в руке, сказал:

– Такой солидный труд быстро не осилишь. Может, пока я читаю, сходите пообедать? Тут рядом есть хорошая столовая…

Мы вернулись через час, когда Марк бегло проглядывал последние страницы; не поднимая головы, молча показал на стулья вдоль стены. Пташников сразу задымил папиросой.

– Жаль, не удалось получить показаний Тяжлова, – заметил Марк, закончив знакомство с моим отчетом. – Но и этого, – хлопнул он ладонью по папке, – вполне достаточно, чтобы сделать некоторые выводы. Теперь кое-что прояснилось.

– Что же именно? – спросил Пташников, видимо, имея на этот счет другое мнение. – Вы хотите сказать, что знаете причину самоубийства Веретилина?

– Выносить окончательное заключение еще рано, – уклончиво ответил Марк. – Да это и не входит в мою компетенцию. Сейчас меня больше интересует судьба библиотеки Ивана Грозного.

– Вот это меня и удивляет, – проронил Пташников. – Ведь ваш отдел занимается поисками кладов, а библиотека московских государей – это скорее духовная ценность, чем материальная.

– Все в этом мире относительно, – улыбнулся Марк и резко повернул разговор: – Итак, существует пять довольно-таки убедительных версий, где может находиться царская книгохранительница: в Москве, Александрове, Ярославле, Троице-Сергиевом и Кирилло-Белозерском монастырях. Какая же из них наиболее вероятная?

Пташников показал на старинный план Московского Кремля на стене:

– Если библиотека осталась в Москве, ее давно бы нашли – на территории Московского Кремля тщательно исследован каждый метр. Другое дело – Александровский кремль. Там такие работы и в таких масштабах еще не проводились, а только планируются. Значит, возможны самые неожиданные находки. Пожалуй, из всех имеющихся версий александровская – наиболее убедительная.

– Вы правы, территория Московского Кремля изучена основательно, – согласился Марк с краеведом и подошел к плану. – В нашей картотеке значится около десятка найденных там кладов, причем находки были уникальные. Так, в 1922 году, когда в Кремле делали генеральную уборку, в здании Оружейной палаты нашли несколько сундуков. Открыли – а там царские украшения из драгоценных металлов и камней. Оказалось, их перевезли в Москву из Петрограда в 1914 году, когда началась Первая мировая война, спрятали в подвале, а потом произошла одна революция, другая, о сундуках и забыли. А ведь там хранились не только серьги и кулоны, ордена и броши, принадлежавшие царской семье, но даже бриллиантовые короны и царский скипетр. Случайно нашли бесценные, уникальные сокровища.

– Точно такая история могла произойти и с библиотекой московских государей: из одного тайника перевели в другой – и потеряли, забыли о ее существовании, –