Балаустион - Сергей Конарев

Эврипонтид понял, что говорится сие для того лишь, чтобы несправедливо наказать Леонтиска, одного из верных друзей его, и сокрыть мастера смерти Горгила. Ведь именно оный наемный убийца, а никакой не царский дознаватель пытал и собирался лишить жизни афинянина Леонтиска предыдущей ночью…».

На соседнем ложе зашевелился товарищ Иона по комнате Феникс. Поднял голову и, щурясь на свет, проговорил:

— Скоро ты закончишь скрипеть своим затырканным стилосом и потушишь лампу, затопчи тебя свинья? Мне надо выспаться перед стражей, пойми ты это, папирусомаратель!

Ион мягко посмотрел на друга.

— Твои невежество и косность, дружище Феникс, давно меня угнетают. Я отказался от мысли привить тебе страсть к наукам и литературе, но не требуй, чтобы и я отрекся от ученых занятий и мировой славы, которую они мне принесут. Давай я тебе лучше прочту, что у меня получилось. Касательно сегодняшних событий….

— Да пошел ты… — скривился Феникс, снова отвернулся к стене, продолжая бормотать проклятия, и закрепил это все, громко пустив ветры.

Ион осуждающе поглядел на него, вздохнул, и снова вернулся к пергаменту, которым намеревался обессмертить свое имя.

«Твердо ответил царю Пирр Эврипонтид, что друг его, Леонтиск из Афин, не виновен, а свидетельства и улики против него — суть плоды великого заговора против правящего дома Эврипонтидов. Некие могущественные люди, объединившись, тайно решили обезглавить правящую ветвь рода, уничтожив царя Павсания, а также самого Пирра и младшего царевича, Ореста. Не случайно попытки убийства предпринимаются сейчас, когда близится день синедриона геронтов по делу о возвращении Павсания из изгнания. Видимо, кто-то влиятельный в самой Спарте, страшась предопределенного успеха Эврипонтидов в грядущем суде, стремится любой ценой помешать им вернуть себе власть. Злодеям, однако, черных целей своих не добиться. Доказательства заговора очень скоро будут в руках Пирра и представить их царю и коллегии эфоров он не замедлит.

Очевидно смутившись, царь Эвдамид объявил, что приложит все доступные ему силы и средства для раскрытия сего заговора, если оный на самом деле существует. Если Пирр действительно опасается за свою жизнь, он может на время расследования дела получить охрану из солдат; то же касается его отца-изгнанника.

Про себя Эврипонтид отвечал, что в охране не нуждается, а отца его пристало охранять лишь воинам из славного отряда Трехсот, в древности называемых гиппеями, а ныне номаргами. На верность других при сих обстоятельствах положиться невозможно. Если царь готов подтвердить делом свои слова, пусть отправит на Крит часть номаргов, тем более что всего через двенадцать дней царь Павсаний получит право на половину всего отряда.

Эвдамид Агиад указал, что речи Эврипонтида предерзостны, и исход синедриона далеко не предрешен, но дабы не быть заподозренным в злонамеренности и пособничестве заговору, он готов отослать на Крит эномотию номаргов. Если геронты проголосуют за возвращение царя Павсания, он получит остальных телохранителей, когда вернется в Спарту, если же ему будет суждено остаться в изгнании, номарги будут отозваны по окончании расследования дела».

Ион широко зевнул, щелкнув челюстью, но тут же усилием воли отогнал навалившуюся сонливость и еще раз перечитал последний абзац. Нахмурившись, вычеркнул «злонамеренности», заменив его на «пристрастности», затем выбросил и его, остановившись на «предвзятости».

«Тут же вышел Иамид, один из лохагов Трехсот, и вызвался командовать отрядом, отправляющимся к царю-изгнаннику. Сей гиппагрет Иамид некогда приносил присягу царю Павсанию и считался одним из самых преданных ему людей. Однако сие неожиданное заявление вызвало у царевича Пирра сомнение, заставив заподозрить скрытый подвох и хитрость Агиадов. Эврипонтид опасался предательства, хотя полемарх Брахилл подтвердил, что знает Иамида как солдата честного и преданного. Пирр заявил, что предпочитает, чтобы отряд номаргов повел к отцу кто-то из людей, кого он знает лучше. Сейчас же Эпименид, сын Ариона, давний соратник царя Павсания, вызвался возглавить отряд телохранителей. Многие подняли крик, что Триста, лучшие из воинов Спарты, издавна подчиняются собственным командирам, а именно тем из числа номаргов, кто выделился над всеми своими умом и доблестью. Говорили, что номарги не станут слушать человека, едва знающего, с какой стороны держаться за меч (так они называли Эпименида, в молодом возрасте, сразу по окончании агелы, оставившего военную службу). Однако эврипонтиды поддержали Эпименида и стояли на своем. В конце концов было решено, что Эпименид и Иамид будут руководить отрядом совместно, с преимуществом власти у Эпименида. Иамид поклялся именами богов-покровителей, что будет слушаться указаний поставленного над ним командира. Отплытие на остров назначили на 14-е посидеона (третий день перед нонами января)».

Да, именно так. Как ликовали потом, покинув базилику, Пирр и все сторонники Эврипонтидов! Стоило вспомнить, сколь долго мечтали они заполучить контроль хотя бы над частью отряда Трехсот, и вот начало положено. Им удалось переиграть Агиадов их собственными костями! «Это была действительно важная победа — предвестница великих перемен», — сказал стратег Никомах. Ион прикинул, не внести ли эти слова стратега в рукопись, но, поразмыслив, решил, что не стоит. Потому что фактического содержания в них нет, одни эмоции и неподтвержденное пророчество. А настоящий историк, Ион это точно знал, должен воздерживаться и от того, и от другого.

Он снова протяжно зевнул. Погоди, Гипнос, великий бог забвения. Дай мне несколько минут, чтобы дописать, и я отдамся твоему страстному зову, принесу тебе в жертву несколько драгоценных часов моей жизни.

«По делу же Леонтиска, сына афинянина Никомаха, царь Эвдамид на уступки не пошел и повелел выдать оного для следствия и суда, как требовали находящиеся здесь же родственники покойных девушек. Эфор Анталкид потребовал от царя, чтобы тот взял под стражу так же Энета, сына Гегелоха, и Аркесила, сына Полигона, „спутников“ царевича Пирра, виновных в нападении на римлян. Эвдамид, однако, в этой просьбе отказал: то ли не желая чрезмерно давить на Эврипонтидов, либо в намерении досадить эфору Анталкиду, а, может, по какой-то иной, неведомой нам причине».

Ион завершил абзац изящным завитком, подул на него, чтобы высушить чернила. Полюбовался немного ровными строчками текста — творением своих рук, — потом бережно скрутил свиток и аккуратно уложил его в деревянный футляр. Затем потушил лампу и, выполняя обещание, данное Гипносу, повалился в кровать и утонул в реке забвения, которую смертные именуют сном.

— Хо, Галиарт! — время, казалось, было не властно над мечником Поламахом: все те же гладкие, обтянутые смуглой кожей скулы, белозубая улыбка и блестящие острые глаза. — Приехал «поплясать» со старым Поламахом, отомстить за подзатыльники и плети, э?

— Упаси меня Зевс фехтовать с тобой, учитель! После каждого раза я целый месяц ощущаю такую ущербность, что едва сдерживаюсь, чтобы не оставить службу и не пойти в повара, — засмеялся сын наварха.

— Хе-хе, — ухмыльнулся мастер меча. — Сладкоречивый балаболка! Знаешь, как подольститься к неуклюжему и слепому старику!

— Леонтиск как-то сказал, что если бы он был хотя бы наполовину таким «неуклюжим и слепым», то немедленно отправился бы к гиппагретам и потребовал испытания. И через неделю был бы уже в Отряде!

Галиарт отнюдь не преувеличивал: в свои пятьдесят девять Поламах оставался одним из лучших мечников Лакедемона. Никто из молодых воинов, включая Пирра, не смог одолеть старого учителя в поединке. По крайней мере, Галиарт ни разу при подобном не присутствовал.

— В Триста не берут мягкозадых афинян! — отрезал старик. — У нас, хвала богам, пока еще хватает спартанцев.

— Кстати, как поживает наш больной?

— Да чего ему — лежит целый день в постельке, гоняет мух да вешает лапшу на уши Ариадне, моей младшенькой. Предлагал ему «поплясать» немного — отказывается. Рука, видите ли, у него болит! И-эх, клянусь наковальней Гефеста, сразу видно — афинянин, из кислого теста сделанный. Идем, идем в дом, — Поламах махнул рукой в сторону утопающих в кустарнике ворот и отправился вслед за гостем, не прекращая довольно улыбаться.

— Ариадна — это которая, учитель? — поинтересовался Галиарт, шагая к дому по дорожке, выложенной морскими голышами. — У тебя столько дочерей, что можно запутаться… Не та ли большеглазая лань, которая….

— Которую ты, мерзавец, учил целоваться — во-он за тем платаном? — ехидно поинтересовался старик. Галиарт попытался увернуться, но не успел — тяжелая затрещина достигла его затылка.