Восхождение, или Жизнь Шаляпина - Виктор Петелин

Сезон закончился. Пора было собираться всей семьей в Пензенскую губернию, в село Аргамаково, куда вскоре Шаляпины и отправились. 31 мая 1901 года Шаляпин писал своему другу Н. Р. Кочетову: «Дорогой Николай Разумникович! Сообщая тебе между прочим, что жизнь моя в деревне течет как нельзя лучше и что все мы, жена и дети, здоровы и веселы, чего желаем и тебе с домочадцами, спешу уведомить тебя, что я положительно ничего не имею против того, чтобы петь у тебя в Соколах 13 июля. Не сообщаю тебе об этом телеграммой потому, что до 13 июля времени есть еще много и ты успеешь сделать все. Петь я буду, конечно, Гречанинова. Он мне очень нравится, и я им несколько уже начал заниматься. В Москву я приеду числа 29 июня, и мы с тобой, увидевшись, переговорим о романсах. А 1 или 2 июля я еду в Петербург, так как приглашен петь у Галкина в Павловске 4 июля концерт. Не могу не признаться тебе, что я сердечно радуюсь твоему заслуженному успеху и желаю тебе еще большего. Дай Бог! Будь здоров. Целую тебя и приветствую сродников твоих. Твой Федор Шаляпин».

Но покойная жизнь на лоне природы неожиданно была прервана: отец, Иван Яковлевич Шаляпин, писал, что чувствует себя очень плохо и хотел бы повидаться перед смертью. Нужно было собираться в дальнюю дорогу. Так Шаляпин и сделал — до Казани и Вятки пароходом, а до деревни Медведки сто верст на лошадях. Грустная была поездка. Всю дорогу Федор Иванович вспоминал беспутную жизнь своего отца, растратившего свое здоровье и погубившего себя постоянным пьянством. Ведь не раз Федор Иванович предлагал ему поселиться у него, жить в покое и холе, но нет, не приживался отец в его доме, скучной казалась ему размеренная жизнь артиста, который постоянно был занят работой. «Адовой скукой» обозвал отец в минуту откровенности жизнь своего сына: скверно живет, водки не пьет, веселья никакого, и вообще жизнь сына не годится никуда. Сначала сын давал отцу деньги, но потом перестал — отец все их регулярно пропивал. А когда перестал давать деньги, отец стал попрошайничать: «Подайте на полбутылки отцу Шаляпина, который поет в театрах». Федор Иванович журил отца, но ничего уж нельзя было поделать. Наконец отец заявил, что Москва ему не правится, хочет жить в деревне, построит там себе дом. Но дом так себе и не построил, до конца дней своих снимал какую-то хибарку.

Грустную картину увидел Федор Шаляпин: «В избе ужасно пахло гнилью, гудела туча мух, сновали тараканы, по полу ходили куры, безуспешно уничтожая их… В углу, на лавке, среди какого-то грязного тряпья лежал отец, худой как скелет…»

Федор Иванович уговорил земского врача взять отца в больницу, «где ему отвели отдельную комнату, очень приятную, чистую…». Врач вскоре сказал Федору Ивановичу, что положение отца не так уж плохо, поживет еще… Нужно было ехать в Москву. Шаляпин простился с отцом и уехал. В Москве он получил телеграмму: отец умер на следующий день после его отъезда, 13 июня 1901 года.

2 июля Шаляпин уже репетирует в Павловске вместе с симфоническим оркестром под управлением Николая Владимировича Галкина, скрипача, композитора, дирижера Александринского театра, заведующего летними симфоническими концертами в Павловске.

На репетицию приехал и Александр Константинович Глазунов, зная заранее, что будет Шаляпин, с которым они давно уже подружились. После репетиции Глазунов увез Шаляпина к себе на дачу в Озерки.

— Шесть лет тому назад мы купили эту дачу, — рассказывал Глазунов Шаляпину по дороге в Озерки. — Если б знали вы, как там хорошо работается.

Вскоре Шаляпин увидел добротный двухэтажный дом, недалеко было озеро, густой сосновый бор, хозяина и гостя ждал превосходно сервированный стол, заставленный закусками и чудесными напитками. А было жарко, и так хотелось чего-нибудь выпить…

— Вот и прекрасно! — воскликнул Глазунов. — Белое вино, как я просил, уже поставлено на лед…

После обеда Глазунов пригласил Шаляпина к себе в кабинет. Шаляпин с любопытством осматривал большую комнату с книжными полками и великолепным роялем.

— Ты не обращай внимания на беспорядок. Я не люблю убирать свои листочки по местам, пусть лежат там, где я их положил. Это для меня самый лучший порядок…

Шаляпин вглядывался в книги… Тут и Лев Толстой, и Мережковский, тут и Библия, и книги о буддизме. Несколько книг по астрономии. На вопросительный взгляд друга Глазунов сказал:

— Да, не удивляйтесь, на сон грядущий вместо партитур читаю книги по астрономии, а во дворе есть большая астрономическая труба, и вместе с моим бессменным Михайлом наблюдаем за звездами.

— Все говорят, что вы закончили какую-то вещь, волшебную по своему звучанию? — спросил Шаляпин.

— Я так рано начал сочинять, Федор Иванович, что в музыкальном отношении скоро заслужу звание маститого музыканта, а это граничит со старостью. Впрочем, весна этого года действительно была для меня очень плодотворна. Одну за другой я написал две фортепьянные сонаты… Римский-Корсаков слышал в моем исполнении, хвалит… Да вот сам можешь посмотреть, что он пишет мне сразу, как только уехал от меня.

Глазунов нашел письмо Римского-Корсакова и дал почитать Шаляпину.

— «Дорогой, милый и превосходный маэстро Саша! — читал вслух Федор Иванович. — Хотел написать Вам много, но заигрался в четыре руки с Надеждой Николаевной симфонией Скрябина, и вдруг стало поздно, а потому буду краток. Скажу Вам, что уехал от Вас с впечатлением от Вашей сонаты такого роду, что несколько дней не мог и не хотел приняться за что-либо свое. Это превосходное произведение и по содержанию, и по виртуозной законченности формы и техники. Кроме того, это чистая музыка, а таковая выше прикладной. Вы не поверите, какая меня зависть и печаль берет, что я не способен ни к чему подобному, а если и был когда-нибудь способен, то заглушил это в себе, а теперь уж поздно… Желаю Вам на долгие годы продления того подъема Вашего таланта, на котором Вы теперь находитесь со времени «Раймонды»…»

Шаляпин дочитал письмо до конца и сказал:

— А ведь Римский-Корсаков очень сдержан на похвалы. Значит, действительно что-то необычное удалось вам написать, Александр Константинович. Может, сыграете?

— Римский-Корсаков, конечно, перехвалил меня в этом письме… Действительно, я сочинял довольно много новой музыки, но, кажется, работал по пустякам. А давайте нагрянем завтра к Стасову, он ведь совсем неподалеку от нас живет. А пока пошлем ему телеграмму: «Завтра будем у вас после обеда. Шаляпин, Глазунов». Согласен?

— О чем говорить! Люблю старика-великанище.

Владимир Васильевич Стасов весь день 3 июля пребывал в тревожном ожидании… Сколько уж раз он устраивал музыкальные вечера с участием Глазунова и Шаляпина и других замечательных музыкантов, но от сегодняшнего дня он снова ждал неповторимого наслаждения. Как только вчера принесли ему телеграмму от Глазунова и Шаляпина, он потерял покой, не мог работать, только и думал о предстоящей встрече, как бы получше, поинтереснее встретить своих любимых друзей. Встал, как всегда, раньше всех, походил по парку, прилег на садовую скамейку и раскрыл том Льва Толстого… Пришла во время бессонницы какая-то любопытная мысль, и хотелось ее проверить, но мысли были далеко: «Кто только не бывал здесь… Экие люди! И я с ними был близко знаком! Вот счастье-то было. Казалось, что таких, как Мусоргский, Антокольский, Репин, Верещагин, Бородин, Римский-Корсаков, с которыми судьба сблизила и подарила их дружбу, уж больше не встретится на моем пути, а поди ж ты, Глазунов появился, Рахманинов, а тут еще этот казанский самородок — Федор Шаляпин… И как только не называли меня за мое восхищение этими удивительными гениями даже в России, щедрой на таланты… И сколько карикатур нарисовали на меня мои противники, вот негодяи…»