Паразиты сознания. Философский камень. Возвращение ллойгор - Колин Генри Уилсон

иной курс, курс на обособленность. И миллионы, а то и миллиарды лет «наблюдателям» казалось, что обособленность себя так и не оправдает. Жизнь оставалась статичной — до той поры, пока какая-то случайная мутация не повлекла за собой смерть. Так со смертью возникла возможность воспроизводства, с воспроизводством же — новые мутации. Начала разворачиваться эволюция. Однако минуло еще пятьсот миллионов лет, прежде чем возникли существа, развитые достаточно, чтобы годились в качестве слуг, возможно, прав был Болк, и человека создали, каким-то образом застопорив развитие зародыша обезьяны.

Но что потом? Приводилась ли в рукописи Войнича остальная часть повествования? Я рылся в тетрадях Ланга, стягивая кое-как воедино разрозненные сентенции. Мифический аспект рукописи интересовал Ланга не так, как научный. В ней полно было набросков, из которых одни явно астрономического и астрологического характера, а другие смотрятся гораздо таинственней. Там есть рисунок, в котором Ньюболд верно распознал человеческий сперматозоид. Это доказывало, что неизвестный гений, написавший рукопись Войнича, изобрел микроскоп на четыре столетия раньше Левенгука. Также по Лангу, некоторые из рассуждений древних астрономов предвосхищают новейшие теории двадцатого века.

Используя его заметки как ориентир, я приступил к транскрибированию рукописи на греческом. Я брался лишь за вторую страницу, когда рабочие часы библиотеки закончились.

Литтлуэй подоспел в гостиницу к ужину. Он также разволновался, когда я показал ему тетрадь Ланга и сбивчиво прочел наспех сработанный перевод половины второй страницы. Звучало разочаровывающе. Монах-летописец, очевидно, чувствовал, что мысль о том, будто люди созданы Великими Старыми, полностью противоречит Книге Бытия, и поэтому принимался оспаривать, мол, существа, созданные Старыми, не были людьми; но демонами, «по цвету бурыми и кожею шершавою от языков пламени адского».

Ужин заказали в номер (мы остановились в одном) и вечер провели за чтением тетрадей Ланга. В аэропорту Кеннеди Литтлуэй успел угодить в историю с пьяным американским матросом, которому не понравился акцент Литтлуэя; «им» вполне было по силам науськать на нас кого-нибудь из постояльцев, поэтому мы заперлись в номере. Наутро ровно в девять мы снова были в библиотеке. Литтлуэй прихватил свой фотоаппарат для микрофильмирования документов — наподобие того, который использовался у шпионов в войну, — и утро мы провели, подробно снимая каждую страницу рукописи на случай, если оригинал вдруг окажется уничтожен. Затем оба приступили к транскрибированию и переводу, каждый взяв отдельную страницу.

Обедать не стали (пища несколько туманит ясность мозга), но где-то к часу прервались на кофе.

Литтлуэй высказался в том духе, что содержание рукописи Войнича отличается от Ватиканского манускрипта тем, что в рукописи ничего не говорится о темном боге со звезд, который явился на Землю, вступив в соперничество с Великими Старыми. Он перевел еще с полстраницы, где приводилось уже знакомое высказывание, что Старые практиковали меж собой черную магию. Я предположил, что, возможно, майя хотели польстить своим богам потому, что боялись их — как, допустим, современные историки зачастую выдают тиранов за «добродетельных» особ. Поэтому они выдумали врага, ответственного за все зло на свете.

Но и при этом объяснение их падения черной магией выглядело бессмыслицей. Ведь черная магия, безусловно, человеческое изобретение, означающее попытку людей соединиться с Великими Старыми.

Мы оба, расслабившись, потягивали кофе, давая умам временно «побездельничать», при этом глаза задумчиво смотрели на рукопись. У обоих была одна и та же мысль: если б только прекратилось вмешательство, с тем чтобы можно было прояснить что-нибудь из ее истории…

— Я думаю, ты, пожалуй, прав насчет вмешательства, — оборвал тишину Литтлуэй. — Оно чисто автоматическое.

Мы оба силились «разглядеть» историю рукописи, но с таким же успехом можно пытаться свалить каменную стену.

— Ведь знаешь, если оно автоматическое, у нас должно хватить сил что-нибудь с ним сделать.

— Что?

— Ну, допустим, мы бы попытались ухватиться вместе. Двое умов должны быть вдвое сильнее одного.

Такое мне в голову не приходило, поскольку я никогда не рассматривал это как вопрос силы.

— Давай попробуем.

Мы оба, сосредоточившись над рукописью, прониклись отрешенностью, как бы пытаясь «дистанцироваться» от нее. Поначалу никакой перемены заметно не было. Но вот примерно через минуту я определенно уловил значение. Литтлуэй тоже: в его взгляде мелькнул триумф. Мы сосредоточились с новой силой. По лбу у меня струился пот, все мышцы оцепенели в напряжении. И тут произошла интересная вещь. Помимо своей, я стал осознавать и сосредоточенность Литтлуэя. Объяснить это можно лишь вот как. Представьте себе двоих людей, плечом к плечу пытающихся сдвинуть вросший в землю огромный камень. Камень остается абсолютно незыблемым, и из тех двоих никто не сознает усилия друг друга, поскольку каждый всецело сосредоточен на своем усилии. Тот камень начинает слегка поддаваться, и оба напрягаются еще сильнее. Камень поддается еще, и теперь каждый из них сознает помощь соседа, поскольку камень теперь отзывается на их давление и каждый может чувствовать отдачу от усилия соседа.

Вот что произошло с нами. Мы стали сознавать умы друг друга в попытке пробиться за барьер. И подобно толкающим камень, мы перестали двигаться обособленно, сомкнув умы так, что усилия объединились.

И вот — медленно-премедленно — барьер-камень начал поддаваться. Значение начало прорезаться все больше и больше. Это был уже не просто ворох желтого от времени пергамента; вокруг стала сгущаться аура его истории. Волнующее ощущение, все равно что открыть окно и почувствовать, как в комнату врывается легкий ветерок с запахом тающего снега и весенних цветов. Наши умы могли двигаться, и я понял, что «барьер» — это некоего рода замок, запирающий ум. Проще некуда. Рукопись лучилась, воздействуя в мозгу на центр сна. Хотя неправильным будет полагать, что это излучение — в некотором роде исходящий от рукописи аромат, — он был бы постоянен; нет, это излучение «дремало» до тех пор, пока не было решительной попытки «вглядеться» в историю рукописи. Похоже на охранную сигнализацию, где датчик не срабатывает, пока кто-нибудь не пытается «вломиться». Мы с Литтлуэем просто форсировали ее до предела: представьте сигнализацию, трезвонящую все громче по мере того, как грабитель пытается прорваться внутрь.

Совершенно внезапно всякое сопротивление прекратилось; история рукописи лежала перед нами как на ладони. И в то же мгновение мы оба уяснили и кое-что еще — то, что на время уничтожило к рукописи всякий интерес. «Датчик» пробудил нечто. Мы поняли это в единый миг. А заодно и то, что ни один из нас не имел дела с Великими Старыми напрямую, лишь с их слугами-полуроботами.

Описать происшедшее совершенно невозможно, поскольку это была прямая интуиция или чувство, все равно что сидеть на коряжине и обнаружить вдруг, что это крокодил.