Красный лик - Всеволод Иванов

Там, где верхом на горбоносом кабардинце раньше пробирался в блестящей грязи боярин, бородатый, в бархатной шубе с татарской кривой саблей на золотой цепи, в сопровождении слуг, ударявших в литавры, прикреплённые у сёдел, чтобы народ у питейных, особливо, домов давал дорогу, — показались манерные каретки-эгоистки с гранёными стёклами в стиле рококо, разрисованные во вкусе Ватто, украшенные среди своих ракушек и завитков — трогательными эмблемами, вроде сердца, пронзённого стрелой.

Из этих карет выходили и часто выезжали через грязь на плечах дюжих рабов визитирующие «петиметры» и «вертопрахи» в расшитых голубых и розовых бархатах, блондах, кружевах; на шпаге был пышный бант из лент, манжеты были кружевные, шёлковые тонкие чулки оканчивались узенькими башмаками под названием «стерлядки» или «улиточки», с розовыми каблуками, с золотыми пряжками и бантами.

Только пятьдесят лет прошло со времени Петра, а нравы приняли тот характер, который мы зря называем «западным» и который по существу был падением нравов. Этот петиметр, встав в полдень, садился перед зеркалом, мазал лицо себе парижской мазью, душился и, накинув пудремант, делал причёску при помощи «уборщика и волосочёса» Бергуана, который ему завивал парик в двадцать буклей, румянил губы, наклеивал мушки, что требовало большого знания дела, чернил брови…

Был ли этот быт действительно «западным» бытом?

Если «вертопрахи» и «вертопрашки» сидели в дедовских рубленых в чащу из векового кондового леса хоромах, уставленных по старинке лавками, скамьями, тяжёлыми столами, крытыми киндячными скатертями, перед лампадами, которые озаряли строгие честные образа, — и «строили куры», то был ли это уже деловой, познавший просвещение и научную работу Запад?

Петиметр бросал на щеголиху «гнилые взгляды», вздыхал, говорил вздор, одним словом, «махался». И красавица, и модница в «шельмовке» и «маньке» от м-ме Виль, владелицы модной лавки, наконец, становилась его «болванчиком»:

— Так смешно наши бабки переводили французское «мон идоль»…

Те екатерининские вельможи, которых столь много было в тот величавый век, получая отставку или уходя по тем или иным основаниям на покой, жили в Москве; но так как в Москве — богатые дома были похожи на усадьбы, то и подмосковные усадьбы были не чем иным, как городским домом:

— Добрые кони быстро доносили до города тяжёлые кареты, с многочисленными стёклами, похожие на открытый сверкающий веер, с хрустальными фонарями, золочёными ободьями и т. д.

Всё это оставалось той же азиатской роскошью, которая была у вельмож времён царей Михаила и Алексея, но роскошно упивавшейся только чужеземным маниром. Ни один вельможа Франции или Англии не жил таким размахом, как жил, например, вельможа екатерининского времени граф Пётр Борисович Шереметьев, сын героя Полтавской битвы.

Если тишайший царь Алексей иной час баловался смотрением разных комедийных действ, большей части нравоучительного характера, в чём наши историки видят его «западнические черты», то этот вельможа имел к своим услугам уже три собственных театра: один в Москве, два других в Кускове и Останкине, в своих подмосковных, полученных им в придание за княжной Черкасской, принёсшей ему более чем 80 000 душ крепостных.

То, что делал граф Шереметьев в своей роскоши, — было чистейшим большевизмом роскоши. На клочке его родовой земли, со всех сторон окружённой землями его жены, он выстроил дворец в поместье Кусково. Строил дворец архитектор Валли, который бы никогда не смог заработать так у себя на родине и который широко распускал свой талант под золотым дождём тороватого русского боярина, барина, во что бы то ни стало желающего быть «западником». В этом доме были комнаты, в которых стены в одной были обделаны малахитом, в другой — венецианскими зеркалами, в третьей — драгоценными гобеленами… Всюду громоздились античные бронзы, статуи, яшмовые вазы, редчайший фарфор; была особая картинная галерея, в которой висели Рафаэль, Ван-Дейк, Корреджио, Рембрандт, Гвидо Рени и так далее… В некоторых покоях висели люстры из горного хрусталя…

В парке Кускова было одних прудов 17, карусели, гондолы, руины, китайские и итальянские домики, китайская башня наподобие нанкинской фарфоровой, которую разрушили Тайпинги, — граф называл её неуважительно голубятней…

В этих парках была своя охота, в роще, носившей название Зверинца. И когда сотни гостей графа съезжались к нему на охоту, в множестве блестящих экипажей, на великолепных скакунах, всё это напоминало скорее охоту английских королей в Виндзоре, нежели быт русского, в сущности говоря, — частного лица — помещика…

После смерти жены и любимой дочери старый граф проводил время в Эрмитаже, особом мавританского стиля домике, где он жил один во втором этаже, куда всё нужное подавалось при помощи механизмов, чтобы не видеть лиц слуг… Гости в этом здании тоже подымались наверх на особом диване…

Пребывавшая в Москве по случаю 25-летия своего царствования императрица Екатерина II побывала у графа в гостях; это было 30 июня 1787 года.

При приближении царского кортежа к подъёмному мосту, двадцатипушечный корабль, стоявший на пруду, отдал положенный салют. Пушки гремели по всему пути. Девушки в белых платьях стояли вдоль дороги, рассыпая цветы. «Гениусы» и «Фамы» трубили в рога и выкрикивали приветствия. Старый граф Пётр Борисович показывал свои хитрые сооружения, а затем состоялся парадный спектакль — «Самнитские браки».

Сопровождавший императрицу австрийский император Иосиф думал, что он в гостях у какой-то владетельной персоны. Граф Сегюр свидетельствует, что обед был сервирован на шестьдесят персон сплошь золотой посудой; графа Комаровского поразило лежавшее перед блюдом Екатерины плато чистого золота, оно изображало рог изобилия на возвышении, и вензель императрицы горел на нём крупными бриллиантами…

Считать этот быт — западным бытом — значит просто не видеть сути дела; этот быт — есть русский, чистопородный и чистокровный быт, поскольку чистокровна сама русская порода.

Не надо думать, как пошло думают о нём писаки с Москвы, исполняющие «социальный заказ», что народ не любил этих вельмож и их времяпрепровождения.

Когда доживавший свой век в Москве девятипудовый граф Алексей Григорьевич Орлов выезжал на народные гулянья на своём знаменитом орловце «Свирепом», весь залитый бриллиантами, в сопровождении пышной огромной свиты, то народ приветствовал «нашего Алексея Григорьича»…

Кстати сказать, Алексей Григорьич пустил в ход русскую упряжь вместо модной немецкой.