Большая родня - Михаил Стельмах

Афанасий Карпович доверчиво кивал головой, поддакивал и изредка вставлял уклончивые словца; Варвару Григорьевну так разжалобил унылый голосок белокурого «солдатика», что и слеза заблестела на ее ресницах. А тот еще больше старался, иногда губы его по-заячьи дергались, что сообщало лицу выражение сочувствия.

— Даже с деточками не успел толком проститься. Они же у меня как весенний цвет, беленькие оба, глазки синие, смотри — не насмотришься.

— Такое оно, разное и всякое, — невыразительно мямлит Мороз. — Так что вы из родного села убегаете?

— Убегаем, добрый человек.

— Приходилось в прошлом году бывать в вашем колхозе. Смотрели, какой у вас буйный хмель растет.

— Хмель у нас до неба достает…

«Как твое вранье» — продолжает в мыслях Мороз. Все сомнения относительно «окруженцев» окончательно развеялись.

— Говорят, партизаны в ваше село наведываются, — осторожно выпытывает белокурый.

— Было такое дело. Никак нет покоя людям.

Варвара Григорьевна зло покосилась взглядом на мужа:

— Почему же ты на восток не поехал, если тебе покоя захотелось?

— А чего это я свое добро должен ни за что и ни про что оставлять? Что, я его за один день наживу? Или, может, у тебя золотые и серебряные горы на Урале лежат?

— Лучше золотых!

— Вот не знал.

— Не надо спорить, и так теперь жизнь хуже полыни, — утихомиривает супругов полинявший прохиндей. — Много партизан было?

— Одни говорят — сотня, а другие в тысячу не вкладывают, — хитрит старик.

— Тысяча?

— Не знаю, не знаю. За что купил — за то и продаю. Мое дело маленькое: где-то бабахнуло, а ты, дед, пикируй с печи в погреб. Уже шишки, как груши, обсели голову. Черт его знает, когда эти стрельбища затихнут. В поле вон картофель надо копать…

— Эх, добрый человек, если бы нам как-то связаться с партизанами, а то встретит внезапная смерть где-нибудь на дороге — как и не жил на свете.

— Не штука связаться, а как оно развязываться придется? Не советовал бы я вам, ребята, такой чертовщиной заниматься. Война — дело неверное и непостоянное. Приставайте где-то в приемыши — и никаких тебе задержек.

— Чего ты, старый черепок, молодых людей с толку сбиваешь? — не выдержала жена.

— Вот вам и мои штаны в жлукто[118], — сердится Мороз — Ораторка! Это дело не твоего ума. Людям жить надо, а она хочет, чтобы дети отца не дождались. Так я думаю?

— Да оно немного и не так, — аж напевает белокурый. — Драться надо.

— Никакого в этом интереса не вижу. Партизаны в село — немцы и полицаи из села, и наоборот. Бьются, дерутся, «ура» кричат, а я хочу зажиточной, культурной и нейтральной жизни и не прятаться по погребам и ямам. Нет, парень, хоть у тебя и горячая голова, тем не менее одна; как срубят ее, то уже вовеки веков не прирастет. Подумай над этим.

— Еще и сколько думал. А может кто-то есть у вас, кто водится с партизанами? Чтобы помог нам…

— Кто бы это мог быть? — наморщил лоб Мороз.

— Подумайте, подумайте, Афанасий Карпович, — ласково просит белокурый.

— Может кто из младших? — подсказывает жена и аж беспокоится, так хочет высказать свои догадки.

— А что же, я про старых шкарбунов, которые даже с печи не пикируют, думаю? — обрывает ее муж. — Да помолчи ты хоть при людях… Кум Денис не того?..

— Кто его знает. Пойди — подметки не протрешь.

— Как оно? — спрашивает белокурого.

— Пойдите. Только осторожно с ним, не напугайте. Попросите, пусть сюда придет.

— И не подумает, так как выпивки больше нет.

— А вы купите. У меня есть малость, — вытягивает новенькие деньги.

— Это другое дело, — радуется старый, пристально рассматривая чистенькие бумажки, а жена хмурится.

На улице погожий предосенний день. Колышется вытканный золотыми прожилками воздух, на широком пляже огорода выгреваются пузатые, дальше, будто заминированное поле, — квадрат приземистой зеленоголовой капусты. Цепляясь за ботву, Афанасий Карпович спешит в центр села. Выбрав время, чтобы его никто не увидел, запыхавшийся и испуганный, вбегает на заросший бурьяном двор полиции.

— Куда прешься? — останавливает часовой.

— Попрешься, когда в доме партизаны толкутся.

— Партизаны?! — бледнеет полицай и влетает в дом. Из дома неохотно выходит старший полицай, глаза хитровато смотрят на Афанасия Карповича.

— Испугался?

— А то нет? Все нутро колотится и прямо расползается, как кисель.

Полицай смеется и становится в воинствующую позу.

«Как бы ты постоял, если бы это настоящие партизаны были?» — прикидывает Афанасий Карпович.

— Сколько же их у тебя?

— Двое.

— Вооруженные?

— Ничего не показывали. Может что-то и есть в карманах. Вот деньги на водку дали. Ком их вручить?

— Давай мне. Пойдешь с нами?

— Боже сохрани, чтобы убили! Я за нейтралитет.

Полицаи хохочут.

Ночью Афанасия Карповича разбудило причитание. Варвара Григорьевна так побивалась, будто в доме лежал покойник. Такого плача муж еще не слышал. Тихо подошел к жене, желая успокоить ее, но та еще сильнее разрыдалась, отодвигая от себя натруженные, неумелые на ласку руки мужа.

— Отойди, сгинь, проклятый… Тридцать лет прожить и не знать, что с продажным человеком живешь… Деточки мои, дети… До какого мы позора дожили, — поименно звала к себе всех сынов-фронтовиков и проклинала их отца.

Слова тяжелого оскорбления обожгли мужа, перехватили дыхание. Покрякивая, болезненно морщась, пошел к кровати, но уже не мог заснуть до самого утра.

Через несколько дней к дому Мороза заглянул новый агент гестапо. Он показал ему документы, поблагодарил за помощь украинскому суверенному государству и предложил работать информатором гестапо.

— Дайте мне покой. Я нейтральный дед, — решительно запротестовал Мороз.

— Были нейтральными, — смеясь, поправил гестаповец. — Если не согласитесь сотрудничать с нами — все село будет знать о вашем доносе, а эта слава не очень кое-кому нужна, — выразительно взглянул на Афанасия Карповича. — Мы, как видите, секреты умеем хранить. Даже ваша жена молчит. Подумайте, господин Мороз. Я через пару деньков наведаюсь к вам. Заранее признательный вам.

В эту же ночь Афанасий Карпович сообщил в подпольный райком о разговоре с гестаповцем.

— Поломайтесь, поторгуйтесь для вида и начинайте работать, — такой был ответ подпольного райкома.

После частичного провала подполья райком молниеносно принял все меры, чтобы не допустить ни единого человека на проваленные явочные квартиры, а людей, которые остались без связи, забрать в партизанский отряд. Всем подпольщикам сообщили о новых методах гестаповских провокаций и строго приказали придерживаться правил конспирации.

И напрасно гестаповские засады дни и ночи стерегли опустевшие явочные квартиры: никто там не появлялся. Начальник гестапо — опытный, с большой практикой работы в оккупированных европейских государствах — очень поздно и не без удивления обнаружил, что в его руках, вместо привлекательного клубка, остался только кусок оборванной нити. Это пробудило у Макса Гехтмана спортивный интерес, и он сам появился на некоторое время из гебита в крайс. Но вся его находчивость, захватывающая агентов гестапо своей новизной, канула здесь, как в бездне. И Макс Гехтман от ярости, не прекращая искать оригинальные пути, пока должен был удовлетвориться самым шаблонным: истязанием заключенных.

А подпольный райком так же ежедневно получал сообщения о работе города и сел. Руководил ею, знал, что делается в комендатуре, в полиции, у руководителя сельскохозяйственных работ, на заготовительных пунктах и даже в новоиспеченной тюрьме; она, еще не огражденная колючей проволокой и вышками, была взята под особый надзор.

Спустя некоторое время на заседании подпольного райкома утверждалось воззвание к населению района. После этого Геннадий Новиков показал членам бюро план тюрьмы, восковой слепок ключей и проинформировал о расположении караулов. Также коротко остановился на последнем распоряжении главного судьи о поголовных расстрелах в тюрьмах и концлагерях.

Первое слово взял Виктор Сниженко. Он горячо поддержал секретаря райпарткома и предложил смелый план нападения на тюрьму.

Подпольный райком решил в самом скором времени освободить из тюрьмы подпольщиков и всех советских, людей. После заседания оба постановления запротоколировал Геннадий Новиков несколькими шифрованными словами.

XXІ

К зданию военной комендатуры подкатила небольшая землистого цвета машина. Из нее, сгорбившись, вылез подтянутый следователь по особым делам. Взгляд у него уставший, глазные впадины — привядшие и синие, как червивые листья дикого винограда. Господину следователю даже не снилось, что на привлекательном и таинственном востоке будет столько кропотливой и опасной работы.