Время смерти - Добрица Чосич

И опять отвечали четверо, а Драгутин отчего-то хмурился.

— Надейтесь. Скоро мы наверх полезем. — Он простился с ними и смотрел, как они неторопливо выходили. Дверь не успела закрыться: вошел полковник Хаджич.

— Командиры дивизий собрались, господин генерал. Но просит срочно принять его председатель городской общины.

— Посмотрим, что нам предложит председатель общины, а потом входите вы вместе со всеми.

Мишич подошел к столу, чтобы официально встретить чиновника, который со шляпой в руке протиснулся в открытую дверь.

— Я считаю, господин генерал, что вы должны поставить меня в известность, когда начнется эвакуация Милановаца.

— Никогда, господин председатель.

— Что вы имеете в виду, господин генерал?

— То, что я сказал, господин председатель.

— Народ меня одолевает, лезут в окна и двери, спрашивают, куда и когда уходить. Печать и деньги общины я со вчерашнего утра ношу в кармане.

— Деньги немедленно сдайте главному интенданту армии, чтоб на них купили табака для солдат. А с печатью поступайте так, как велел вам Пашич. Это все, что я могу сказать. — Он повернулся спиной и отошел к окну взглянуть на движение снарядных фур; с чувством превосходства и некоторым сожалением вспомнил Вукашина Катича, который растрачивал свою жизнь и разум на борьбу против тех, для кого отечество заключалось в печати и кассе. Распахнул окна: пусть, когда войдут командиры дивизий, комнату заполнят скрип и треск воловьих упряжек, нагруженных снарядами.

Офицеры входили, вытягивались, приветствовали его; он молча отвечал. В комнате стоял грохот и скрип груженных снарядами подвод. Одни прислушивались, другие откровенно наслаждались этим шумом, угадывая раскаты, напоминавшие приближение летней грозы. Вы слышите? — спрашивал он их взглядом. А видел на лицах выражение усталой строгости; Васич казался самым усталым, Кайафа хранил наиболее строгое, даже угрюмое выражение. Молча он пожал руки своим командирам. Ждал, пока все рассядутся, несколько разочарованный, даже растерянный оттого, что никто вслух не проявил радости при грохоте с улицы; словно бы каждый день подвозили снаряды для сербских орудий.

— А у вас на позициях тишина? — спросил негромко, но с некоторым вызовом, закрывая окно.

— Постреливают по охранению. Чтоб не забывали, что на войне, — ответил Милош Васич; другие были столь же кратки и лаконичны.

— А у нас, как вы слышите, не тихо, — Он оглядывал их по очереди, ждал, пока они заговорят о снарядах, испытывая тревогу за то, ради чего он их собрал. — Вестовые говорят, будто сегодня слышали песню в частях, — продолжал он. Милош Васич коротко и едко ухмыльнулся. Мишич вперил в него взгляд, стараясь угадать его чувства. Среди командиров дивизий никто так смело не думает, как Васич, никто так решительно не противоречит ему. Улыбка еще держится у Васича в уголках губ, под черными густыми усами. А за окнами весело, точно хмельные, перекликаются возницы; от гула перегруженных телег звенят стекла. — Прежде всего я хочу сказать вам, что сегодня мы будем говорить не о победе, но о самом своем существовании. Военную победу иногда может одержать и один командующий. Судьбу народа должны решать все сообща. — Кайафа, словно удивляясь, поднял брови. — Вчера я направил вам сообщение командующего Третьей армией генерала Штурма о состоянии противника. У нас нет оснований не верить заявлениям перебежавших к нам неприятельских солдат. Противник вконец изнурен, потери его огромны. Снабжение войск отчаянно плохое, артиллерия увязла в грязи и в снегу. Состояние духа на самой низкой ступени. Пришло время, когда мы можем бить неприятеля палками. — Он остановился: слишком сильный и преждевременный вывод. У Васича на губах опять мелькнула улыбка, еще более ехидная. — Подходящий момент, господа, изгнать противника из страны. — У него как будто дрожат руки? Он убрал их под стол. — Снаряды поступают, войска передохнули и рвутся в бой. Но есть старая истина: бой следует сперва выиграть в собственном сердце, в собственной голове. А в армии — прежде всего в штабе. — Пауза. Может быть, следовало позволить высказаться им? В душе он не чувствовал ни тени сомнения. Нет.

— Сегодня ночью к нам поступят пополнения личного состава, господин генерал, — произнес Хаджич.

— Прибудет шесть тысяч запасников из Южной Сербии. А также жандармы и пограничные отряды. Правительство посылает нам свои последние резервы. Мы сумеем пополнить наиболее пострадавшие полки. Я ожидаю услышать и прошу вас ознакомить меня со всеми фактами, которые противоречат этому моему убеждению.

— Я, господин генерал, не буду говорить о фактах, которые не в пользу наступления. Поскольку я сам за наступление, не как солдат, но в силу человеческого долга, — произнес Миливое Анджелкович-Кайафа, командир Дунайской дивизии первой очереди.

— Я был бы рад услышать и те военные соображения, которые не в пользу наступления. Если вы можете их высказать, — поддразнил генерал Мишич, обрадованный позицией Кайафы.

— Если следовать логике некоторых достаточно очевидных фактов, господин генерал, то летом нам полагалось бы принять ультиматум Австрии. Однако мы этого не сделали. Поскольку должны были поступить в соответствии со своим, человеческим и национальным, пониманием долга и закона. И сейчас нам так же надобно поступить. И как можно скорее. В противном случае наша гибель близка, даже неизбежна.

— Вы считаете, мы в состоянии послезавтра перейти в наступление?

— Было бы лучше, господин генерал, если бы мы сделали это уже завтра, на рассвете. Время летит. По старым часам его уже нельзя измерять. С Сувобора и Раяца оно на нас обрушивается.

Генерал Мишич ощущал нечто похожее на испуг перед решимостью более страстной, нежели его собственная, перед убежденностью, которую этот смелый человек даже не желал объяснять, всегда, с тех пор, как он его знал, гордость почитавший выше всего.

— Это все, что я могу сказать, — добавил Кайафа, складывая руки на груди; поерзав на стуле, он уселся поудобнее и, словно бы отделившись от всех, устремил взгляд в окно.

Комнату заполнял стук и скрип воловьих упряжек.

— Я тоже, — начал командир Моравской дивизии второй очереди Люба Милич, — полагаю, что нужно как можно скорее перейти в решающее наступление. Противник не воспользовался нашим уходом с Сувоборского гребня. Сейчас он действует без серьезного стратегического плана. Сейчас у него можно перехватить инициативу. — Он говорил медленно, четко произносил каждое слово, глядя прямо перед собой.

— Сколько, по вашему мнению, армии потребуется времени, чтобы подготовиться к наступлению? — Мишичу хотелось поймать взгляд этого своенравного человека.

— Мне думается, что в такие решающие минуты нельзя действовать быстрее, чем необходимо. Нужно сделать все для достижения успеха. Работать быстро. Тяжелее никогда не бывало, — ответил Люба Милич после длительного размышления, бросив мимолетный взгляд на генерала, опять остановил его прямо перед собой.

Генерал Мишич ожидал, что Кайафа возразит Любе Миличу, но тот с отсутствующим видом смотрел в окно без тени волнения на лице, плотно сжав губы.

— А как вы, Крста, считаете? Дринская дивизия понесла большие потери.

— Я утверждаю, господин генерал, что войска преодолели моральный кризис. Достаточно сегодня пройти по частям, увидеть и услышать солдат. Армия вновь готова к самым большим жертвам и подвигам.

Генералу Мишичу пришлись по душе такой ответ и такая позиция; сражение выигрывают с офицерами, для которых подобного рода вера является самой важной опорой для наступления.

— Способна ваша дивизия в течение двух дней подготовиться к наступлению?

— Что касается времени, мне кажется, нужно выбрать среднее, названное Кайафой и Миличем.

— Итак, господа, кубок дошел и до меня, — глухо, по-прежнему с едкой улыбкой начал Милош Васич, командир Дунайской дивизии второй очереди. Он обвел взглядом сидевших за столом. — Я выпью его до дна, — он повысил голос, словно произнося застольную здравницу, улыбка исчезла, лоб избороздили морщины. — Я, к сожалению, не вижу причин для восторгов по поводу наступления, хотя в победе столь же заинтересован, как и вы. Надеюсь, это бесспорно. — Он устремил свои большие, широко открытые глаза на генерала Мишича, который вынужден был подтвердить;

— Разумеется, это бесспорно.

— Но я глубоко убежден в том, что у нас нет ни сил, ни стратегических условий для того, чтобы перейти в общее наступление. Да, господа. Мы с вами не поэты, а солдаты. И наши желания не должны преобладать над нашими возможностями. Неоспорима наша конечная цель — изгнание австрийцев из Сербии. Спорно лишь, когда и как мы это осуществим.

— Этому мы, Васич, научились еще в унтер-офицерских школах, — заметил генерал Мишич; ему была невыносима риторическая самоуверенность Васича.