Обоснованная ревность - Андрей Георгиевич Битов

Чуковский. Началась дискуссия. В “Литгазете” меня разругал Воеводин. Ему скромно ответил Георгий Гулиа, в статье “А как же быть с юмором?”. А третьим, который добил Воеводина до конца, был Ермилов. А Ермилов был известен тем, что он якобы был стукач по кагэбэшной линии. Потом оказалось, что не был, а вот для публикации Михаила Бахтина он сделал многое. И я попал под прицел нашей либеральной части: “Ах, Ермилов про него хорошо написал?” И я сразу стал плохим. И не стали Паустовский и Чуковский мараться. Каждый испытал на себе что-то подобное. Эту скрытую партийность нашего либерализма.

Вы знаете, нелегко жить человеку, который знает жизнь в ее абсолютном значении. Есть такой математический термин. Добро и зло равны в абсолютном значении. Так же, как вера и безбожие. Человек, который видит, что все это вполне уравновешенно, находится в безнадежном положении, поскольку вы никому не принадлежите. Вас не любят и те и другие. Хранить независимость и свободу – это абсолютно недопустимая вещь. Она вызывает ненависть всех.

Когда Пушкин скончался и кто-то написал, что закатилось солнце русской поэзии, за что имел выговоры от секретной канцелярии, то Булгарин написал: “Жаль поэта, и, быть может, великого, а человек был дерьмо, особенно когда напьется”. Потому что Пушкин мог сказать в глаза любому, включая царя, что он думает. А этого не прощает никто.

Я же всю жизнь чувствовал себя придавленным разными силами. Но у человека всегда остается он сам. Его семья. И друзья, которых становится все меньше…

Единственная приличная заметка о первой книге была в журнале “Юность” Юрия Трифонова, который в ту пору еще не был знаменит, хотя и был лауреат Сталинской премии. В этой заметке он придумал про мою прозу термин, которым потом многие пользовались: “островидение”.

И вдруг меня посылают все-таки на съезд молодых писателей. Вроде какая-то реабилитация. Это был год, наверное, 64-й. Я еду, и моим руководителем должен быть Георгий Макеевич Марков. Он был человек с очень советской репутацией, получал премии, писал трилогии и сидел главным секретарем в Союзе. Приехал он с проработческим докладом, были хрущевские времена, но уже оттепель становилась в загон, поскольку сам Хрущев был в тупике и, как всегда, отыгрывался на идеологии. Обычная история. У него и с сельским хозяйством была ерунда, и с Китаем ерунда. И он решил отделаться легкой кровью, громил выставки и топал ногами. Марков приехал в Ленинград, всех собрали его слушать. А меня очень любил последний серапион, человек очень робкий и писатель тоже, – он был доволен уж тем, что выжил. Но человек и писатель он был тонкий. Это был Михаил Леонидович Слонимский. Я помню, что он трясся, но из любви ко мне пошел на поклон к Маркову, чтобы попросить, чтобы тот меня не топил. Он пошел к нему потому, что надеялся, что он помнит, что он его первым напечатал. Слонимский – Маркова.

Так вот, когда Марков в докладе дошел до меня, он не мог сказать про меня ничего хорошего, но помнил слово, данное Михаилу Леонидовичу. Он сказал:

– Ну, вот ты детали замечательные находишь. Например: “Азия началась, когда газированную воду стали продавать большими пивными кружками”.

Это было единственное, что он мне поставил в плюс.

От двух до пяти

Вторая книга, “Призывник”, вышла в том же “Молодом Ленинграде”. Она легко выходила, потому что прошла через “Юность” и в ней была рабочая тематика. Мое название мне не дали, и в результате она называлась “Такое долгое детство”.

Следующую, третью книгу, “Дачное место”, я проводил в Москве. Там была самоотверженная редакторша Светлана Музыченко. Ползком, тишком проскочили в этой книге две неопубликованные в журналах вещи – “Сад” и “Дачная местность”. Что было на тот момент для Ленинграда уже невозможно. Книга вышла в 1967 году.

Эту книгу стали переводить поляки. Потом еще что-то перевели. И чтобы получить там мои деньги, надо было получить командировку в соцстрану. Мне предложили в Монголию, но я тогда туда ехать не хотел. Я хотел ехать туда, где у меня были деньги, в Польшу. И купить себе джинсы наконец. В заявлении я придумал такую легенду: “Встреча с читателями”. Еще мне помогло первенство мира по спидвею. Я написал, что собираюсь писать о спидвее. Мне сказали, что мотогонки – это не повод. Тогда я придумал, что хочу изучить места, связанные с жизнью Яна Потоцкого, писателя, современника Пушкина. Был фильм по нему: “Рукопись, найденная в Сарагосе”… Мне убрали мотогонки, Потоцкого оставили. Но тут в ярость пришел секретарь: “Он едет изучать Потоцкого, фашиста!” Был такой фашист во время Второй мировой… В общем, в результате я все-таки в эту Польшу выехал. Увидел Краков и Варшаву. Мне было сорок лет, и я купил себе джинсы.

Четвертая книга, “Аптекарский остров”, снова выходила в Ленинграде в 1968 году. Редактором была Кира Успенская. И тогда же заключили договор на “Пушкинский дом”, этому поспособствовало то, что вышла книга в Москве.

Пятая книга была детской и вышла в 1968 году в “Детгизе”, в Москве. Она называлась “Путешествие к другу детства”. И не примечательна ничем, кроме счета.

Мои редакторы – Кира и Сергей

Бедные редакторы, которые меня печатали. Они лишались премий. Но они, как настоящие лоцманы, старались провести корабль, который выбрали, по этому морю. Настоящие герои. Интеллигентные люди. Поэтому, когда вступила гласность и начали печатать мое собрание сочинений, я в комментариях указывал: опубликовал такой-то. Не какое-то издание, а имена. Например, “Кира Успенская”. Она покрывала меня как могла. Я понимал, что “Пушкинский дом” у нас не напечатают ни при каких обстоятельствах. Но договор с издательством Кира Михайловна помогла мне заключить, чтобы был хотя бы аванс. А чтобы получить аванс, надо было так хитро написать заявку, чтобы она не противоречила книге, но прошла. Потом надо было так себя вести, и это уже организовывала она, чтобы книга попала к рецензенту, который меня покритикует, вернет на доработку, но не уничтожит… В результате я аванс получил, так что я действовал как профессионал.

Поэтому я и написал в одной из поздних книг, что прохождение книги к печати гораздо интереснее, чем сами книги. И когда уже стало ясно, что роман плохо написан и не подходит издательству, то, чтобы покрыть аванс, были напечатаны другие мои книги. В семьдесят шестом году. Два тома.

Поэтому самым удачным годом жизни стал для меня этот семьдесят шестой. Я напечатал самую лучшую