Обоснованная ревность - Андрей Георгиевич Битов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь его и подобрали, израсходовав внеочередной миллиард миллиардов на спасательную экспедицию. Здесь, в центре Коломны, но – в наше с вами время: мокрый насквозь, под ясным небом, он топтался около архитектурного сооружения с буквами “М” и “Ж” на месте былой церкви, в отчаянии сжимая обломки своей тросточки…
Там он и сидит, кончая свой двадцать первый…
За окном, в черном космосе, шелестит великое трехсотлетие; спутники развешаны, как гирлянды на новогодней елке; праздничные шутихи перелетают от спутника к спутнику, искрами осыпаясь в пропасть остального мироздания.
Палата его тиха и отдельна, но он и так ничего не слышит: времена спутались в его голове, в ней, бедной, не прекращается погоня будущего за прошлым: он гонится за Евгением, Евгений за Пушкиным, Пушкин за Петром. Потом они бегут в обратную сторону – все гонятся за ним, и тогда ему страшно. За окном космические физкультурники в индивидуальных скафандрах с прожекторами во лбу исполняют в акробатическом полете горящую цифру 300. Игорь бормочет, как Германн – тройку, семерку, туза, перебирая теперь уже такие древние строки:
Дар напрасный, дар случайный…
Посадят на цепь, как зверка…
Похоронили ради Бога…
Он сжимает и разжимает кулак, в котором – пуговица. Он жалобно плачет, бьется и воет, если пытаются ее отнять. Ее ему оставляют, и он – спокоен. Его счастье – они не догадываются, что она – подлинная!
Все больше бессилие овладевает автором на его чердаке. Если бы автор видел, до чего похоже его жилище на его собственную попытку описать будущий мир! Дождь перестал, и небо очистилось. Ночь глуха, и нет путника, чтобы увидеть, как чердак автора висит в ночи, подвешенный на гвоздиках света из щелей и дырочек, будто небо на звездах. Кажется, что занимается там пожар. Или дотлевает.
Слайды Игоря проявили, пленки прослушали… Подтвердили диагноз. Нет, Игоря не в чем было упрекнуть: он не засветил и не стер. Но – только тень, как крыло птицы, вспархивающей перед объективом, и получилась. Поражала, однако, необыкновенная, бессмысленная красота отдельных снимков, особенно в соотнесении с записями безумного времелетчика: буря, предшествовавшая облачку, глядя на которое поэту пришла строчка “Последняя туча рассеянной бури…”; молодой лесок, тот самый, который – “Здравствуй, племя, младое, незнакомое…”; портрет повара Василия, захлопывающего дверь; замечательный портрет зайца на снегу: в стойке, уши торчком, передние лапки поджаты; арба, запряженная буйволами, затянутая брезентом, вокруг гарцующие абреки; рука со свечой и кусок чьей-то бороды; волны, несущие гробы… и дальше все – вода и волны.
И пленки: шорохи, трески, мольбы самого времелетчика, чье-то бормотанье, будто голос на другой частоте или магнитофон не на той скорости, и вдруг – отчетливо, визгливо и высоко: “Никифор! Сколько раз тебе говорил: ЭТОГО не пускать!”
И здесь мы ставим точку, как памятник, – памятник самой беззаветной и безответной любви.
И обнаруживаем себя, слава богу, в своем, в собственном времени. НАШЕ время (мое и ваше): под утро 25 августа 1985 года.
Постскриптум
Глава первая. Детство
Чистое счастье блокады
Господи! – подумал я, – как же люди все-таки привержены к тому времени, когда их любили, а главное, когда любили они!
Пушкинский дом
Мне трудно не путать мои начальные воспоминания, когда я был современником событий, с теми моими размышлениями, которые приходят мне в голову сейчас, когда мне 80 лет. Я уже не современник. Я – потомок самого себя. И это довольно сложно – не перепутать память со временем.
Память – великая вещь, и она не врет тебе специально, но имеет свойство вытеснять события, которые тебе неприятны, и замещать их чем-то иным. Мысли являются большими паразитами сознания, поскольку они оправдывают какие-то части твоей жизни, чтобы было возможно меньше думать о собственных грехах и, кроме того, чтобы можно было как-то объяснить некоторую разумность собственного существования, которое абсолютно неразумно. И не дай бог понять, насколько оно неразумно, это чревато безумием.
Как память понимает, что нужно забыть? А забыть нужно, иначе человек не выживает, сходит с ума. Это интересно. Вот я сейчас думаю, что мне надо было забыть? Забыть мне нужно было то, что меня сделало. А сделала меня война.
22 июня 1941 года меня застало в поселке городского типа Любыцино. Псковская область. Это был первый лагерь, в который меня отправили родители одного. Наверное, это был хороший лагерь, поскольку там были всякие правительственные сынки. Что для меня был лагерь? Наверное, ужас. Потому что я забыл его. Я помню только воспитателей, мечущихся вокруг столба с громкоговорителем, помню этот черный раструб.
Освобождение от лагеря тоже помню. Оно произошло чудесным образом. Блокаду сначала объявили власти. Ленинград был закрыт. Вернуться было нельзя, я неизбежно оказывался бы в оккупации. Это описано мною в главе “Восьмой немец”, в книге “Неизбежность ненаписанного”. Но мать как-то смогла уговорить одну женщину, которая забирала своего сына из лагеря, привезти и меня. Нужна была доверенность, и мать едва успела ее оформить
