Обоснованная ревность - Андрей Георгиевич Битов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чувствуя приближение внезапности, пошел к Глазунову и, как человек одного круга, попросил его взять жену в консерваторию на работу. И тот ее взял, и после дедушки она преподавала, заведовала кафедрой общего курса фортепиано. Бабушка не была дворянкой и писала везде в анкетах, что она мещанка, вдова учителя. Это ее и спасло. Она немка была. Молодая красивая немка из мещан, дед в нее влюбился. Вся семья жила в квартире дедушки.
Отец пришел в семью матери примаком. Его отец был управляющим. Для меня слово “управляющий” звучало унизительно. По линии мамы в семье были профессора. Для меня управляющий был что-то вроде управдома, который воровал дореволюционные подвески в подъезде нашего дома.
Мои маршруты
Получается, что мое первое путешествие – это Ленинград – Урал – Ташкент – Ленинград. Это пространство, кусок империи.
Страсть к путешествиям во мне воспитала мать. Она была лягушка-путешественница и, при небольших зарплатах тех лет, целый год копила на лето. Лето я проводил в Крыму, потому что, как все ленинградцы, страдал постоянными ангинами, простудами, отитами и прочими болезнями, связанными с климатом этого города. Я помню первый самолет и первое море, и эти впечатления я тоже где-то описал, не помню уже где. В Крыму я видел живую сестру Чехова, Марью Павловну, она жила в домике, который еще не был музеем. Она целиком посвятила себя сохранению чеховского наследия. Я тогда не понимал, кто такой Чехов, мы пили чай, мать о чем-то с ней говорила. Я описал эти свои воспоминания в рассказе “Дом поэта”.
Возила мать меня и в русскую заграницу, в Латвию, потому что слышала, что там можно подкормиться, потому что там хорошие продукты. И там, на Рижском взморье, я запомнил этот странный осадок дореволюционной жизни, которой уже не было в Ленинграде. Я его увидел позже, когда меня стали выпускать в горбачевские времена в Финляндию. Там я увидел тот Ленинград, который был до революции. Потому что Петроградская сторона и Хельсинки застраивались приблизительно в одно и то же время, застройки были в стиле модерн, сходного было много. Кстати, у финнов стоят и памятник Александру Третьему, который дал им какие-то вольности на уровне своей валюты, языка и еще чего-то, и памятник Ленину, который их отпустил. Финны ничего ломать не стали. Памятники стоят до сих пор. Я увидел там действующий лифт, который не действовал в моем доме. Невыдернутые подвески и ковровые покрытия, которые были сняты в моем подъезде, потому что дом был буржуйский, но разорен дотла. Все, что можно было снять, доснимали еще при мне. Еще в Финляндии в магазине я увидел еще действующий кассовый аппарат. И конфеты, рассыпанные так, что ты можешь попробовать, а не под замком.
Пржевальский и Пушкин
В 49-му году для меня произошло очень важное событие. Я стал читать.
Первой книгой, которую я осилил, была “Робинзон Крузо”. Мать ходила на рынок и выменяла какое-то одеяло на две книги, в подарок на мой день рождения. Одна была “Робинзон Крузо”, вторая – “Записки охотника” из “Золотой библиотеки”. Так началась моя личная библиотека. Книги эти я хранил до последнего, но в результате подарил своему внуку. “Робинзон Крузо” дал мне три понятия, для меня очень важных: одиночество, остров и отсутствие кого бы то ни было вокруг. Это стало основным условием жизни. И оно до сих пор живо. И понятие Робинзона для меня до сих пор важно.
Пристрастие к путешествиям послужило источником интереса к русским пространствам. Поскольку я влюбился в фигуру Пржевальского, я стал читать его биографию, она меня восхитила. Я искал портрет Пржевальского, чтобы повесить над кроватью, но не получилось найти, я нашел портрет нашего Робинзона, Миклухо-Маклая.
Брат мой ловил уже передачу “Анкара”, поскольку интересовался Западом. А мне в этой “Анкаре” нравилось только вступление, восточная мелодия. Она волновала меня.
В том же 49-м году было 150-летие Пушкина. И был удар будущего назначения: мне поручили доклад по Пушкину. И я старательно читал Пушкина, наверняка не все понимая. Но тем не менее всех сумел утомить докладом. А это совпадало с 70-летием Сталина, и поэтому юбилею поэта придавалось особое значение. Я думаю, Сталин себя видел на фоне Пушкина. На уровне семинарии он был образованным человеком, более, чем прочие члены политбюро. Он был читателем. И неглупым он тоже был. Хотя и тиран.
Позже у Пушкина я нашел замечательные строчки:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…
Прочтите сейчас эти строчки кому-нибудь на улице – никто не поймет…
В 49-м году я впервые увидел Кавказ. Мы с матерью и с бабушкой съездили в Кабарду, в Нальчик. Я влюбился в горы до беспамятства. Я даже ходил до какого-то уровня на Эльбрус. Дальше я бредил только горами. Я даже в сугробах видел снежные горы. Я сразу поступил в альпинистскую секцию. Занимался индивидуальным спортом, пробежками, бодибилдингом. Показывал хорошие результаты по скалолазанью. И стал самым молодым альпинистом СССР в 53-м году. И попал в альплагерь сразу, как только получил паспорт. Это было в районе Эльбруса. Я даже поступил в Горный институт, потому что в его названии было слово “горы”.
Но потом я влюбился, стал писать, и мне стало не до этого. Женщины и литература заняли мое сознание настолько, что вытеснили горы.
Глава вторая. Соблазнение литературой
В Горном институте я из любопытства приобрел сборник литобъединения его студентов за 55-й год. И прочитал там стихи Глеба Горбовского. Я был потрясен. Я думал, что вся литература кончилась в семнадцатом году. Я ничего не знал даже из советской литературы. Когда я увидел, что она может твориться на глазах, я стал пробовать сам.
Начал с плагиата. Как-то раз, выходя из кинотеатра “Великан” (на неделе итальянского кино я посмотрел картину Феллини “Дорога” и был потрясен), я на выходе встретил своего друга по институту Яшу Виньковецкого, и мы разговорились. И я так фонтанировал формулировками и идеями и, видимо, проговорился про сборник, и он сказал, что он член этого литобъединения и может меня туда привести. И я увидел этих пишущих людей, а потом меня все-таки
