Рим, проклятый город. Юлий Цезарь приходит к власти - Сантьяго Постегильо

Катон, затем посмотрел на одного из помощников и махнул рукой, – мол, принеси воды.

Цезарь вздохнул и опустил взгляд.

– Это надолго, – тихо сказал ему Лабиен.

Солнце поднималось все выше. Приближался шестой час, а Катон все говорил. Он не дошел даже до третьего положения.

– А когда пройдется по всем, если это вообще случится, зайдет на второй круг, – добавил Лабиен.

Цезарь был полностью с ним согласен. Катон не раз использовал свой излюбленный прием: говорил без конца, прерываясь, только чтобы отпить воды, и в итоге заседание затягивалось до вечера, а на голосование не оставалось времени.

Цезарь встревожился: он подготовил отличный закон, умеренный и справедливый, который удовлетворял нужды ветеранов и множества городских бедняков, защищая в то же время частную собственность и права землевладельцев. Этот закон позволял поддерживать сложное равновесие, которое удовлетворяло подавляющее большинство римлян и соответствовало интересам государства. И вдруг он столкнулся с решительным, резким, необъяснимым противодействием Катона, который даже не собирался вникать в закон, желая лишь говорить, говорить и говорить…

Лабиен заметил, как лицо друга побагровело от гнева. Цезарь вот-вот мог выйти из себя, чего, кстати, помимо срыва голосования, Катон тоже добивался.

Шел восьмой час.

– Перейдем к третьему положению, – невозмутимо бубнил Катон, и его подчеркнутое спокойствие взбесило Цезаря еще больше. Два часа потрачены впустую на разговоры о том, как важно защищать частную собственность, словно предлагаемый закон не подчеркивал ее неприкосновенность.

Девятый час.

Катон все говорил.

Солнце опускалось за горизонт.

Гай Юлий Цезарь встал.

Лабиен предвидел несчастье.

И не ошибся.

– Ради Геркулеса, задержите его! – приказал консул своим ликторам.

Ликторы колебались. Катон был плебейским трибуном и сенатором, но хозяин послал им совершенно недвусмысленный взгляд. Они кивнули и окружили Катона.

По храму пошел возмущенный ропот: поведение Цезаря было недопустимо.

Красс глубоко вздохнул.

Помпей укоризненно покачал головой.

Цезарь глотал слюну, а между тем Катон, не прекращая вещать, окруженный ликторами, так и не посмевшими его тронуть, направился к выходу из храма. Он шел по улицам Рима в сторону Туллианума, римской тюрьмы, и было неясно, охраняют его стражники или стерегут.

Оставшийся внутри храма Цезарь снова встал и предложил выслушать еще чье-нибудь мнение, но и он сам, и все присутствующие знали, что он забегает вперед: не позволив Катону изложить все свои доводы, он тем самым делал голосование незаконным. Все понимали, что Катон пытался помешать голосованию, выступая без перерыва, часами напролет, однако сенатор, излагавший свое мнение по тому или иному вопросу, имел право выступать столько, сколько сочтет необходимым. Мнение Катона как бывшего трибуна надлежало выслушать до того, как собрание вынесет свой вердикт.

Цезарь угодил в ловушку вековых обычаев Сената.

Тем не менее он рассчитывал, что остальные бывшие трибуны тоже выскажутся. Некоторые, например Флавий, относились к закону благосклонно. А дальше будет видно, как разобраться с Катоном. Но прежде чем слово передали Флавию, сенатор-ветеран Марк Петрей, который храбро сражался против Катилины, снискал всеобщее уважение и, конечно, поддерживал дружеские отношения с Цицероном, встал и направился к выходу.

– Почему ты покидаешь заседание? Оно еще не закончилось, – обратился к нему Цезарь: необходимо было воспрепятствовать всеобщему бегству сенаторов, которое помешало бы провести голосование в тот же день.

– Я предпочел бы оказаться в тюрьме с Катоном, чем в Сенате с Цезарем, – ответил тот и вышел из храма.

Цезарь снова сел. Он не знал, что предпринять. Сенаторы-оптиматы один за другим, медленно, но неуклонно покидали главный зал храма Юпитера. Цицерон удалился последним, наслаждаясь победой: они не только оставили Цезаря без провинции, но и отодвинули на неопределенный срок голосование по новому закону, на который он возлагал столько надежд. Кроме того, Цицерон знал, что если Цезарь не осуществит земельных преобразований, то потеряет поддержку Помпея, а без поддержки Помпея его консульство не даст ничего, совсем ничего.

Красс и Помпей, разочарованные тем, что соглашение, лежавшее в основе триумвирата, оказалось под угрозой в первый же день Цезарева консульства, тоже покинули храм вместе со своими самыми верными последователями, не попрощавшись с отчаявшимся Цезарем.

Общественный дом, жилище великого понтифика

В тот же день

– Как все прошло? – спросила Аврелия, когда Цезарь понуро вошел в дом.

По ее тону Цезарь понял, что она уже знает ответ.

– Я не сдержался, матушка, – ответил он, пока атриенсий помогал ему снять сенаторскую тогу и надеть более удобную тунику.

Лабиену тоже предложили переодеться, но он отказался от туники, которую поднесли рабы. Ему хотелось поскорее вернуться домой, однако он не желал оставлять Цезаря одного после такого горького поражения.

– Да, я все знаю, – сказала Аврелия, провожая обоих в атриум. – Итак, я тебя предупреждала, и тем не менее ты совершил ошибку. В твое оправдание следует заметить, что Катон вывел бы из себя самого Юпитера. Но ошибка есть ошибка, сын мой, ее следует исправить. Ты ведь знаешь, что делать, верно? Надо освободить проклятого Катона, даже если тебе очень не хочется. Иначе он превратится в героя для своих сторонников и, что еще хуже, для некоторых сенаторов, которые колеблются между тобой и оптиматами.

– Подожду несколько часов, – отозвался Цезарь.

– Чего ты собираешься ждать? – полюбопытствовала Аврелия.

– Я хочу дождаться, когда Катон обратится к одному из плебейских трибунов, сочувствующих оптиматам. Наверняка он прикажет одному из них явиться ко мне, чтобы наложить вето на его задержание. Только тогда я его освобожу.

Аврелия проследила за тем, чтобы атриенсий отдал распоряжения остальным рабам и те подали ужин Цезарю, Лабиену, самой Аврелии и юной Юлии.

За ужином говорили мало.

Стемнело.

Трибун не появлялся.

– Он наслаждается твоей ошибкой, сын мой, – это слишком изысканное удовольствие, чтобы порадовать тебя просьбой о свободе, – сказала Аврелия. – Ошибаться допустимо. Недопустимо упорствовать в ошибке.

Мало кто в Риме осмелился бы беседовать с Цезарем так искренне и прямо, но мать всегда говорила сыну все, что считала нужным, даже если приходилось его упрекать, как в этот невеселый вечер.

Цезарь медленно выдохнул и наконец кивнул.

Он перевел взгляд на прихожую, где ожидали двое из двенадцати ликторов, постоянно сопровождавших консула. Остальные остались у дверей Общественного дома.

– Пускай его отпустят, – наконец проговорил Цезарь.

Ликторы не спрашивали, кого следует отпустить. Это было очевидно.

– Теперь ты поступаешь правильно, – подтвердила Аврелия и встала. – Но уже поздно. Завтра будет другой день. Тебе тоже надо прилечь. Отдых поможет собраться с мыслями.

Цезарь снова кивнул:

– Сегодня я совершил большую ошибку, матушка.

– Ты римский консул: отныне тебя ждут большие успехи и большие промахи. Старайся поступать правильно и меньше ошибаться. – Аврелия видела, какую боль причинили Цезарю ее слова, и попыталась