В гору - Анна Оттовна Саксе

зря говорит: «У хозяина нашего, наверно, сами ангелы поля удобряют, даже в этом году такие колосья, что солома ломится». Вы поставки сдадите шутя.

Екаб говорил это, желая утешить хозяина и угодить ему, но Густу вовсе не по душе были такие речи. Ему бы нравилось, если бы батрак скулил вместе с ним, что угрожает голод, что надо хлеб попрятать.

— Пей, Екаб! — он сердито налил рюмки. — Пей и молчи! Латыши должны держаться вместе. За обмолот цепами вам добавлю. Для латыша мне не жаль, а этим большевикам — кукиш! Выпейте еще, а утречком, затемно, насадим ригу.

Думини также отказались от молотилки. Когда машина приближалась к их двору, Ирма выбежала навстречу и, размахивая руками, закричала:

— Не заезжайте, не заезжайте! У нас еще не свезено.

— А почему не свезли? — резко спросил Эльмар Эзер, сопровождавший молотилку.

— Ну, не смогли. Хозяин накрыл скирды слишком толстыми шапками, не высохло, — озабоченно объяснила Ирма, — Поезжайте к другим, у кого свезено, мы еще не готовы.

Что ж поделаешь? Раз не перевезен хлеб — молотить нельзя. И машина уехала, не завернув в «Думини». Вечером Ирма сказала мужу:

— Ну, рожь совсем сухая. Начнем?

— Как будто можно.

В темноте они вышли в поле, каждый нес по охапке мешков. Подойдя к скирдам, они снимали покрышки, засовывали колосья в мешки и колотили по ним деревянными вальками. После полуночи, когда мешки были полны, Думинь сходил за лошадью, отвез зерно домой и укрыл на гумне. Утром неблагонадежную батрачку Майю отослали пасти скот и за это время провеяли рожь. Когда накопилось около двадцати пур высушенного в риге зерна, отец Майи выкопал за погребом, в желтом песке, яму, выложил ее досками, и туда опустили мешки.

После этого снова молотили в поле и в риге, веяли и сушили хлеб, копали и наполняли им все новые ямы, пока Думинь не сказал:

— Ну, хватит. Надо и меру знать. Теперь можно звать с машиной.

Когда прибыла молотилка, все удивлялись, почему это у Думиней такой низкий умолот. Машинист разглядывал обмолоченные колосья, не остаются ли там зерна, и ничего не мог понять — пустые, даже голодной мышке тут нечем было поживиться. После этого они принялись за необмолоченные снопы и в недоумении только головами покачивали — какая у Думиней скудная рожь.

— В этом году нам так не повезло, так не повезло, — причитала Ирма, вертясь около машины. — Во время цветения ржи выпал дождь, и она совсем не успела опылиться. А когда жали — осыпалось остальное. Сколько беды нам эта война наделала! Самому ногу оторвало! Такой он теперь работник, потому все и пропадает. Другим исполком помогает, даже таким, кто совсем не пострадал, а на нас взъелись за то, что раньше земли имели немного больше других. Что тут государству сдавать, что сами будем есть? Придется детям торбу на шею повесить, пусть идут побираться.

— Ирма, Ирма, не греши! — воскликнула Балдиниете, выгребавшая из-под машины мякину. — Если тебе в жизни какую-нибудь торбу и приходилось носить, то это — бремя чрезмерного богатства.

— Тебе хорошо говорить, — жалобно ответила Ирма, — русские мальчишки даром скот пасут, сын тоже вернулся. Только что дом сгорел, а земля вся цела, ничего не отобрали, как у нас.

— Не пойму, Ирма, глупая ты или только прикидываешься, разумный человек не стал бы так говорить, — ответила Балдиниете и замолчала. Ирма, видимо, поняла, что этими разговорами у соседей сочувствия не вызовет, и быстро убралась на кухню.

Когда молотьба подходила к концу, в «Думини» прибыла грузовая автомашина кооператива, на которой этой осенью перевозили зерно на ссыпной пункт. На машине приехал агент по заготовкам Лайвинь.

— Ну, хозяин, вам ведь трудновато возить — лошадь убило, сами хромаете, вот приехали подсобить.

Из кухни сейчас же выскочила Думиниете и принялась подмигивать Лайвиню, приглашая зайти в дом, но агент сделал вид, что не замечает, желая высказать при свидетелях все, что у него накопилось на душе.

— Посмотрите, как мало мы нынче намолотили, — Ирма повела Лайвиня и парторга в клеть. — Нельзя ли нам в этом году вместо ржи сдать овес? Хотя бы ради детей оставьте нам немного хлеба.

— У вас как будто градом рожь не побило и другого ничего не случилось? — спросил Лайвинь.

— Ах, боже, что же мы можем сделать, если не уродилось? — Ирма уже собиралась всплакнуть. — Семена тоже нужны, что же вы в будущем году возьмете, если в этом не засеем. Неужто нельзя овсом?

— Не можем. Рабочим нужен хлеб, — твердо сказал Озол.

— Ну, берите, берите все, разоряйте нас, раз у вас нет сердца в груди! — наконец Ирме удалось выдавить слезу.

— Хозяюшка, не тратьте понапрасну слез! А то не хватит их, когда в самом деле надо будет плакать, — подтрунивал Лайвинь. — Лучше сдавайте свою норму, иначе получится, как у хозяина «Дудумов». У него в этом году тоже не уродилось, но когда мы хотели поковырять вилами подсохшие бугорки возле гумна, то стал божиться, что «займет» у соседей и завтра же все сдаст.

— Ну уж берите, берите кровь нашу, — услышав о Густе, Ирма насторожилась и стала более сговорчивой.

Хлеб взвесили, но не оказалось и половины нужного количества.

— Остальное придется «занять» и в течение десяти дней свезти самим на пункт, — сказал Лайвинь.

После этого Ирма весь вечер не переставала причитать:

— Видели, как клеть вымели! Даже семян не оставили. Ах, боже мой, боже мой!

Комсомольцы так были заняты жатвой и молотьбой, что на некоторое время вовсе забыли о постройке Народного дама. Плотники начали ворчать: обещанные помощники поработали немного и разошлись, а одни они тут многого не сделают. Если так, то лучше перейти на маслодельный завод, там можно больше заработать. Зента долго искала Мирдзу, пока не нашла ее среди участников толоки во дворе Гаужена.

— Я пришла с тобой ругаться, — заявила Зента.

— У тебя теперь для ругани есть Петер, — попыталась отшутиться Мирдза.

— Его еще труднее поймать, чем тебя… Я понимаю, уборка урожая на первом месте, но ведь нельзя забывать и о Народном доме. Так мы его и в три года не построим, другой работы