Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

От грозного Бога Войны в Монголии остался один сапог. Заскорузлый и “охшийся, он выставлен в одном из залов Музея национальной истории в Улан-Баторе, за стеклом маленькой стенной ниши. Это не монгольский ичиг, а обыкновенный солдатский сапог, и если он вправду принадлежал Унгерну, размер ноги у него был не больше 41-го. Откуда он тут взялся, не известно, пояснений нет. Рядом помещена фотография его владельца. Воспаленный взгляд барона устремлен в пустоту, редкие посетители – в основном, иностранцы и дети, равнодушно проходят мимо его сапога, чтобы почтительно замереть перед восковой персоной восседающего на троне Чингисхана. Потрясатель вселенной изваян в натуральную величину и раскрашен, как на продажу. В отличие от Унгерна, он взирает на экскурсантов с добрым отеческим прищуром. Правда, распростертая у его ног волчья шкура с реконструированной головой выглядит куда менее благодушно. Ощеренная пасть и стеклянные глаза древнего тотема чингизидов говорят об ужасе власти, подчинившей себе полмира.

С легкой руки Оссендовского, чья книга до сих пор переиздается на разных европейских языках, Унгерн известен на Западе больше, пожалуй, чем другие белые генералы. Особенно популярен он во Франции: здесь, помимо биографических книг и статей, ему посвящены три романа. Первый выпустил русский эмигрант Владимир Познер (“Без удил”, 1929; под разными названиями переведен на несколько языков); автором второго (“Унгерн, Бог Войны”, 1964) был историк Жан Мабир, изобразивший барона как одержимого, но благородного воина, рыцаря и героя. Видимо, в пику ему Серж Девилль четырьмя годами позже издал роман “Солдаты и боги”, в котором представил Унгерна абсолютным чудовищем, насильником и убийцей. В начале 90-х годов, прочитав эти книги, Унгерном увлекся датский режиссер Ларе фон Триер; он собирался снимать о нем фильм по сценарию эмигрировавшего из СССР и жившего в Берлине писателя Фридриха Горенштейна, но проект остался неосуществленным[238].

С середины 80-х годов Унгерн окончательно становится персонажем массовой культуры, закрепившись в ней как инфернальный злодей с мистическим уклоном. В 1987 году во Франции появился комикс, где он срисован с Клауса Кински, как Семенов – с Юла Бриннера. Недавно барон стал одним из главных героев франко-итальянского анимационного фильма из серии о приключениях мальтийского рыцаря[239], а затем – центральным действующим лицом компьютерной игры “Железная буря” (“Iron Storm”), созданной фирмой “Wanadoo Edition” в жанре альтернативной истории. В ней Унгерн противостоит западному миру в роли тиранического правителя могущественной Русско-Монгольской империи, включающей в себя также и Германский Рейх. Он, естественно, стремится к мировому господству и разрабатывает секретное оружие, призванное воплотить эту мечту в жизнь. Создатели игры читали кое-какую литературу об Унгерне, придуманный ими мегаломаньяк имеет некоторое идейное сходство со своим прототипом. Он, в частности, заявляет: “Если моральное разложение и упадок духа будут продолжаться, Азиатская империя положит конец этим деструктивным процессам”.

Биографии Унгерна появляются на Западе и сейчас, но все они носят компилятивный характер и опираются на общеизвестные факты[240]. Иногда их авторы пытаются ввести идеологию Унгерна в русло традиции, идущей от Данилевского и Леонтьева, хотя чаще нарисованный ими образ барона не слишком сильно отличается от того, каким он предстает в мультфильмах и комиксах[241].

В России рубежа тысячелетий Унгерн стал знаменем националистов и неофашистов, на соответствующих сайтах в Интернете можно найти его портреты в лубочно-иконописном или, наоборот, демоническом стиле. В первом случае он изображается как ангелоподобный субъект с кротким взором небесно-голубых глаз, во втором – как апокалиптический воитель, освещенный заревом пожаров. Попадаются выполненные готическим шрифтом лозунги типа “Барон Унгерн – наш фюрер!”

У правых радикалов почитание Унгерна приобрело истерический характер, а сам он сделался чем-то вроде святого, патронирующего борьбу не только с либералами и евреями, но и с иммигрантами. Существовавшая в 2001 году в Хабаровске маргинальная “партия” его имени ставила целью очищение “евразийского пространства” от евреев и китайцев, а двумя годами раньше неонацистское “Общество Нави”, оно же – “Церковь священной белой расы”, включило его в свой пантеон и провело в Москве, в музее Маяковского на Лубянке, “обряд преклонения” перед памятью барона. Побывавшая на нем журналистка рассказывает: “В маленьком зале, освещенном красным светом, висел плакат, призывающий применить к недругам “смертную казнь разных степеней”, стоял черный алтарь с фотографией Унгерн-Штернберга, дымились благовония и звучала странная музыка, создавая атмосферу мрачноватого мистического действа”. Ораторы говорили о “закабалении благородных народов чужеродными и высших рас – низшими”, о “христианской чуме, распространяемой враждебными Расе силами”, и о том, что Унгерн – идеал истинного арийца-мистика, борца с иудаизмом как воплощением мирового зла. Он, по словам одного из выступавших, являет собой “кристалл, собравший в себе всю энергетику белой борьбы, какой она должна быть на самом деле – очищенной от либерального мусора”.

Последнее высказывание типично скорее не для неонацистов, а для патриотов правого толка. Они стремятся представить Унгерна центральной фигурой Белого движения, стоящей на такой высоте, до которой другие его вожди подняться не сумели. Их задача – очистить репутацию своего кумира от всевозможных “наветов”, каковыми считаются любые упоминания о его жестокости. В 1934 году есаул Макеев признавал, что “на фоне жестокой гражданской борьбы” Унгерн все-таки “переступил черту дозволенного даже в этой красно-белой свистопляске”, но теперь все свидетельства современников и соратников барона, не устраивающие его апологетов, объявляются “тенденциозными”. Выискиваются причины, как правило – надуманные, чтобы уличить того или иного мемуариста в корыстной склонности к искажению правды, после чего сообщаемые им неудобные факты признаются не заслуживающими доверия. А поскольку полностью отрицать их нельзя, забайкальский и ургинский террор провозглашаются “чистилищем, через которое должна была пройти Россия, дабы смыть с себя иудин грех предательства Царя, скверну большевизма и обрести утраченный Золотой Век”. Предъявляемые Унгерну обвинения с легкостью снимаются заявлениями о том, что он – фигура, “недоступная пониманию современного человека”, поэтому “наше зрение, напрочь искаженное оптикой современного мира, видит в рыцаре белой идеи маньяка-убийцу”. Единственное, что иногда все же ставится ему в вину, это “пренебрежение русскими людьми” и предпочтение, отдаваемое азиатам.