Самодержец пустыни - Леонид Юзефович

Идейные баталии вокруг Унгерна продолжаются и сейчас, хотя в последние годы он все явственнее перемещается из политической сферы в те области массового сознания, где его место рядом уже не с Семеновым и Колчаком, а с Алистером Кроули и пророчицей Вангой. Недавно в Интернете появилась фотография изваянной изо льда бутафорской “зимней могилы” Унгерна, размещенная там под меткой “колдовство”; ему приписывается пророческий дар, знание будущего, владение секретами восточной магии. Его характер и перипетии биографии трактуются в духе бульварного оккультизма. Свирепость связывается с фамильным проклятием рода Унгерн-Штернбергов, чьи представители часто “страдали вампиризмом”, а появление барона в Монголии объясняется тем, что еще мальчиком он “расшифровал тайные знаки в дневнике своего деда, указавшие ему путь на Восток”. Одновременно имя Унгерна превратилось в успешный коммерческий бренд, способствующий сбыту любой продукции – от телевизионных сериалов до “радикального омолаживающего средства”, состав которого тибетские мудрецы якобы открыли бывшему офицеру Азиатской дивизии.

С Унгерна давно сняты все табу. Как историческая фигура он не нуждается ни в панегириках, выдаваемых за объективные исследования, ни в обвинительных вердиктах, столь же бессмысленных, как требования его официальной реабилитации[242]. Осуждать и оправдывать, превозносить и проклинать – прерогатива современников. Одно несомненно: мрачное обаяние этой фигуры, которое действовало и продолжает действовать на людей самых разных убеждений, не сводится только к “обаянию зла”. Помимо прочего, Унгерн волнует нас еще и потому, что его жизнь легко укладывается в схему очень важного для XX столетия эскапистского мифа о Белом Вожде – если воспользоваться названием романа Майн Рида о белом американце, ставшем вождем краснокожих и с их помощью отомстившем своим обидчикам. В более сложном варианте такой герой-одиночка, оказавшись среди якобы дикого, а на самом деле – непорочного, благородного и одухотворенного народа, страдающего от вторжения современной цивилизации, но бессильного ей противостоять, приходит к пониманию ценности туземных идеалов и увлекает приютивших его детей природы на праведную борьбу со своим собственным, прогнившим и развращенным миром. Подобный сюжет, для западного сознания почти архетипический, лег в основу многих знаменитых голливудских фильмов – от “Человека по имени Конь” до “Последнего самурая” и “Аватара”. Эта красивая история безотказно трогает наши сердца, и Унгерн – если не единственный, то уж точно один из редчайших ее фигурантов, чья подлинность неоспоримо доказывает, что такое в принципе возможно.

Эпилог

Я никогда не встречал людей, лично знавших Унгерна. Теперь таких уже не осталось, а те возможности, что у меня бывали раньше, я упустил. Не побывал, например, в русских селениях, которые до начала 80-х годов XX века еще существовали в Монголии. Мне рассказывали, что старики там сразу откликались на имя Унгерна. Чуть ли не каждый имел родственника, соседа, просто знакомого, кто видел барона в Халхе, в Забайкалье или в Иркутске, уже плененного красными. У некоторых имелись и собственные детские воспоминания – о том, как рассказчик вместе с другими детьми бегал за околицу, где остановились на привал казаки, и те бросали на землю лепешки или серебряные монеты, но когда дети тянулись за ними то ли не в очередь, то ли без разрешения, их били нагайками по рукам; потом в стороне кто-то проехал на лошади, и все стали говорить: “Барон! Барон!”

Позднее Инесса Ивановна Ломакина собиралась познакомить меня с одной старой женщиной из Петербурга, которая девочкой однажды видела Унгерна вблизи (в 1921 году она жила с родителями в Урге, барон приезжал к ним помыться в бане), но знакомство так и не состоялось.

Зато я держал в руках чашку, из которой он, может быть, пил. В Екатеринбурге, тогда еще Свердловске, мне показала ее поэтесса Майя Никулина. Эта чашка старинного фарфора досталась ей от прибалтийской немки, после войны выселенной из Китая. Она умерла на Урале, но до этого четверть века прожила в Харбине; Унгерн бывал там у нее в гостях и пил чай. Они знали друг друга еще по Ревелю. По ее словам, это был очень воспитанный и приятный молодой человек, а все, что о нем рассказывают нехорошего, выдумано большевиками.

В 1983 году я написал повесть об Унгерне. Одним из ее героев был выдуманный мною монгольский лама Найдан-Доржи, наставник барона в вопросах веры. Повесть называется “Песчаные всадники”, в ней есть такой эпизод (дело происходит в Новониколаевске спустя несколько дней после казни Унгерна):

“В полдень Найдан-Доржи вышел из тюрьмы на улицу. Было тепло, бабье лето. Еще в камере ему сказали, что расстрелянных зарывают на пустыре за городом, и объяснили, как идти, но он добрался туда лишь к вечеру. По дороге зашел на рынок, приобрел там зеркальце с ручкой и горсть конопляного семени.

Как везде, на закате здесь тоже подул ветер, остудил голову, чисто выбритую тюремным парикмахером. В домишках на окраине розовым закатным огнем полыхали окна. Пустырь служил и кладбищем и свалкой, кругом громоздились кучи мусора, поросшие лопухами и крапивой. Мусор был старый, почти опрятный. Свежий теперь вывозили редко, а еще реже довозили до этого места. Чаще сваливали где-нибудь по пути. Пахло чужой травой, чужой осенью, и все-таки запах тления витал над пустырем – кажущийся, может быть, проникающий в сознание не через ноздри, а через глаза, которые видят эти подсохшие глиняные комья над телом Цаган-Бурхана. Солдатик-бурят из конвойной команды рассказал, как найти его могилу Найдан-Доржи думал увидеть хоть какой-нибудь бугорок, но увидел плоское, чуть более светлое, чем земля вокруг, пятно плохо утрамбованной глины с торчащим вместо креста черенком сломанной лопаты. Невдалеке валялся искалеченный венский стул, Найдан-Доржи добил его о землю и развел из обломков небольшой костерок. Затем достал свое зеркальце, высыпал на него из кармана немного конопли. Осторожно водя по стеклу пальцем, как делают женщины, когда перебирают на столе крупу, выложил из конопляных зернышек фигурку скорпиона и долго шептал над ней, пока все грехи тела, слова и мысли покойного не переселились в этого скорпиона, сотворенного на поверхности зеркала. Стекло под ним отражало небо с проступающими кое-где звездами.

Стемнело, тогда Найдан-Доржи начал сбрасывать коноплю в огонь, но не всего скорпиона разом, а по частям – сначала левые лапки, потом правые, потом загнутый хвост и тулово. Он сбрасывал их осторожными ловкими щелчками, и грехи его ученика сгорали вместе с конопляным скорпионом, обращались в дым, рассыпались пеплом в этом костре на окраине Новониколаевска. Найдан-Доржи сел на землю и запел, раскачиваясь: “Ты, создание рода размышляющих, сын рода ушедших из жизни, послушай… Вот и спустился ты к своему началу… Плоть твоя подобна пене на воде, власть – туман, слава и поклонение – гости на ярмарке… Все собранное истощается… высокое падает… живое умирает… соединенное разъединяется… Все обманчиво и лишено сути… Не стремись к лишенному сути, ибо новое твое перерождение будет исполнено ужаса…”