Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

– Простите, я невольно подслушал, – сказал, оборотясь, Сильвестр. – А что будет делать этот несчастный бессмертный в день Страшного Суда? Ведь ему все дороги будут заказаны…

– Неужели вы еще верите в какой-то грядущий Страшный Суд? – изумился Эдик. – Все уже свершилось четырнадцать лет назад, и вот это, вокруг – лишь видимость. Думаете, для чего сухой закон вводили? Э-э!.. Сама жизнь равновелика катастрофе, концу мира. Все расползается, гаснет, опадает. В ментале заводятся черви.

– Это ужасно, – с чувством сказал Сильвестр.

Тем временем Крису, похоже, надоела роль скромного фонотворца, и он, подхватив прочих музыкантов, начал «What a Wonderful World».

– Вообще не понимаю я устроителей, – с досадой сказал Эдик. – Обещали Шурy пригласить, а тут – черт знает кто…

– Вы внукам будете рассказывать, – сурово произнесла Хасановна, – что вживую слушали Вулича. Хотя… какие у вас могут быть внуки…

– Заводить сейчас детей – преступление, – сказал Эдик.

– Зачем заводить, – хмыкнула Ираида, – берите тех, которые на батарейках.

– Ничто не остановит «энерджайзер»! – подхватила Хасановна.

Эдик смешался.

– Правда, – сказал доктор, – давай музыку послушаем.

– Вообще-то я выпить хотел, – сказал Эдик. – Насмотришься всякого… и как бы нельзя не выпить.

– А вы специализируетесь тоже по ауре? – спросила Ираиду его спутница со странным полуименем Ничка. – Или…

– Отчасти, – сказала Ираида. – Я ставлю защиту.

– О-у! – воскликнула Ничка. – Астральную или ментальную? А мне можете поставить?

Ираида потрогала левой рукой воздух.

– Зачем? У вас превосходный панцирь. Потрите его немного, чтобы блестел…

– Чем?

– Ну… лучше чем-то спиртосодержащим…

Обе чуть засмеялись.

В баре мужчины взяли виски, Ничка – «Б-52», а Ираида и Хасановна – джин с тоником. Тем временем Крис, сыграв еще «Hello, Dolly», дал передышку себе, ударнику и контрабасисту; они о чем-то тихо толковали, пока роялист услаждал слух публики очень причудливой интерпретацией «Let It Be». Кельмандарщик водил ногтями по струне своего инструмента, заставляя его издавать совершенно человеческое «ой-е-е-ей!».

Клетку разобрали и по частям утащили. Помост, на котором она стояла, покрыли черной тканью. Другой кусок ткани, нежно-белого шелка, повесили сверху, распялив на тонких лесках, так что шелк образовал что-то вроде кровли пагоды.

– А мне больше нравится солодовое виски, – заявил Эдуард. – Не пробовали? Ну так я вам скажу…

Какое-то легкое замешательство произошло у двери. Через минуту подошедший оттуда охранник сказал бармену:

– Дай-ка водички, Витя. Два лося впереться хотели – я таких смешных уже не видел давно… Слушай, а мировой сакс сегодня, кто это?

– Ты что? Это ж Вулич…

– Витя!.. Здесь, у нас – Вулич? Врешь.

– Ха.

– Ничего не понимаю. Это же все равно, что… ну, не знаю: Шарон Стоун на деревенскую свадьбу залучить. Я думал, он за границей давно.

– Все, как видишь, гораздо прозаичнее, Витя. За границей ему обломалось, там своих таких – дороги мостить можно. Ну, помыкался он, помыкался, да еще жена от него ушла с каким-то диск-жокеем…

– Не был он за границей, – сказал доктор. – Ерунда это все, и откуда вы взяли… Его двенадцать лет продержали в маленькой частной тюрьме под Дербентом, в подвалах коньячного завода. Какие-то фанаты захватили и держали, велели играть, а сами записывали, записывали… Сорок восемь бобин профессиональных записей. И только когда чеченская война началась, он ухитрился сбежать. С тех пор коньяк просто на дух не переносит.

Все с новым захватывающим интересом посмотрели на Криса. А он как раз вновь подносил к губам мундштук, а ударник высоко поднял палочки; широкие рукава его мешковатого пиджака скатились едва ли не до подмышек. Крис повел тему Крысиного короля из «Щелкунчика» – медленнее, чем это обычно играют, – а ударник щетками создавал эхо подземелья, а кельмандар звучал нежно и испуганно, а контрабас забился в угол, и лишь большой черный рояль топтался посреди страшных звуков, еще не понимая всего ужаса происходящего…

И под эту музыку на черный помост под белым навесом даже не взошел – всплыл человек в черном трико с длинным белым шарфом на шее. Левая половина его лица была черной. В руках он держал большой бубен и темный узловатый жезл с навершием в виде двух змеиных голов; красные глазки змей ярко светились.

Он дождался, когда умрет музыка, и поклонился.

Ходящи по базальту, внемлящи металлов зову,гостите вы на пароме, везущем мертвых на казнь,льете воду в горшки с разинувшими рты цветами, —и хищный посвист взглядов, секущих насмерть вас,и ваших детей, и женщин, и кошек, и их крыс —вам не заменит ртуть, стекающая с крыш.Несчастный брошенный мальчик,плывущий в асфальте окон,весь в немоте прохожих,поднявших лица, – и те,красные, желтые, мягкие, серые в крапинку, пегие,лишь много позже рассмотренные глазом зелено-краснымпод круглым толстым выпуклым чуть синеватым стеклом —годятся в печь на растопку, годятся на небо в праздник,годятся на ночь в помойку, – но лишь не годятся нам.Дождемся же ясного крика, чтоб гордые птицы пали,чтобы теплые воды пели, а черт умирал в горсти.Любые печати из пепла, положенные на ладони,для нас никогда не станут призраками короныи ни за что не станут зарубками на бровях.Яд и грубые когти, сдирающие покровы,полные гнева чресла, готовые на все, —вот наша ясность земная, вот нашазаемная карма, вот наш костер,наша плаха – и ярость,и честь пути.Под кистью земного безумца, пытающего свой гений,сбегают строки по мрамору, по черепу, по глазницам.Но на гравюрах древних в досмертном кругу причастийпытаются спорить боги кто с болью, кто с любопытством,кто с осознаньем, кто с кровью, кто с явью, а кто с кнутом.Им никогда не подняться до цели высокой, честной,что возглашается всеми, а ценится лишь никем.Пыльная тряпка позора знаменем багровеет,и рассыпаются двери, окованные огнем,и рассыпаются врата, созданные не мною.Главное – перед смертью. После – уже ничто.

Он читал, и медленно гасло все освещение. В конце остался только луч, направленный из-под ног чтеца вертикально вверх. Бубен медленно колыхался, касаясь этого луча, и казалось, что он вздрагивает и постанывает от прикосновений к свету. В темноте зала родился крошечный огонек, осветил несколько рук, реющих вокруг него, подобно ночным совам, изредка попадающим в свет фонарей. Огонек распухал, превращаясь в язык пламени, который медленно, по кругу, облизывал выпуклое зеркальное дно какого-то котла…

Чтец – парящая в пустоте видимая половинка злодея, адская маска, намекающая на скрытое существование чего-то куда более страшного, – вновь начал речь. Голос его теперь доносился сверху…

Малиновый вельвет предвечного закатаТяжел и вял, как мятый занавесВ театре старого балета, чтоНа бульваре серых кленов,Грустящих пыльным летомВ песчаном граде. Глупый орНемудрых птиц на темных фонарях.Песок в Венеции, песок и злая пыль, и мутный зной.Полгода небо полнится звездами,Полгода – солнцу продано,Бог мой! Ты был не прав.Нам не достать до неба,Не взять тебя за бороду,За руку – но ты поверь своимСмешным твореньям, что вынужденыЖдать, скучать, пить воду, потеть, вонять, валяться…Помилосердствуй!Истреби!

Несколько мягких лучей сошлись на котле, под которым кружился огонь. Над поверхностью воды в котле собирался горячий туман, предвестник кипения. Теперь четверо бронзовокожих обритых мужчин стояли по обе стороны помоста. Одеты они были в кожаные передники и большое количество черных цепей, своей массивностью производящих впечатление то ли якорных, то ли фальшивых.

Девушки в кольцах, приносившие жабу, теперь также на полотнище, но уже белоснежном, несли большого черного кота. Кот сидел неподвижно, зажмурив глаза, прижав уши и быстро-быстро подрагивая кончиком хвоста.

Доктор вдруг ощутил рядом с собой какую-то пустоту. Ираида исчезла. Впрочем, он тут же заметил ее вновь – она огибала кольцо зрителей, направляясь к оркестру…