Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Терешков уже не видит ничего: глаза заливает липким, и он садится, обхватив голову руками и пытаясь хоть так удержать бег крови.
Подхватили и понесли, и уложили на что-то, отняли руки, сквозь стиснутые веки розовый в прожилках свет.
– Цела кость.
– Так это ж голова…
– Тащи бинт.
– Ну, месилово мы им устроили! Теперь не сунутся, ка-азлы…
– Самим валить надо, менты набегут…
– Свалим. Впервой, что ли?
– Ну у тебя и пушка, братан! Я думал, оглохну.
– Как тот ка-азел подскочил! И про пищаль забыл…
– Ну-ка, открой глаза. Видишь все?
Терешков приподнялся. Заслонился от бьющего света.
– Нормец. Ехать надо?
– Ну. Сможешь?
Его вдруг потянуло рассказать, как он в девятнадцатом, раненый сам, волок плавнями комиссара Берлаха, а петлюровские разъезды шастали по берегам. Тогда было труднее. Но вместо рассказа он встал, распрямился.
– Комсомольцы есть?
– Есть, есть. Все есть. И комсомольцы есть, и пиво найдется… Руки вытяни. Ага. Сойдет.
– Где мой аппарат?
– Да вот… Крутая машина, братан, слушай! Я такие только на картинке и видел. Это же вроде концепт – или уже серия пошла?
– Это трофей, – строго сказал подошедший Марков. – Взят в бою.
– Слушайте, парни, а сами-то вы откуда?
– Из Москвы.
– От Хирурга, что ли? – И – напряжение в голосе.
– От Панкратова.
– Не слышал…
– Эй, – закричали снизу, – тут у них пацан какой-то связанный! Да он еще и негр!
Терешкову ярко вспомнились рейнджеры. Затеплился бок под «кольтом». Гады.
– Дайте ему по башке, – велел он, – и пусть лежит.
– Ну!
Заводятся моторы. Запах сгоревшего бензина. Муть.
– Понеслись!
И – понеслись! Вновь надо было крутить динамо, мотор ревел и вибрация била в руль, но Терешков был счастлив.
Сзади слышны были сирены, похожие на полицейские, но не было ни погони, ни пальбы. И коптеры не утюжили небо, и с оверлук-сателлитов не давали подсветки…
Короткая езда – может быть, пять минут.
Нырнули в спящий квартал. Звук упруго отлетал от стен.
Под арку. Неровный проезд. Переулок. Налево…
– Стоп! Глуши!..
Дворик – маленький, десять на двадцать. Со всех сторон – черные воротца. Стас – или Димон? – быстро отпирает одни, внутри загорается свет, там небольшой ангар, стоит на козлах мотоциклетка, что-то валяется…
– Закатывайте!
И Терешков закатывает горячую мотоциклетку внутрь, прислоняя к стене, набиваются другие, всего их семеро, ворота закрываются, скрежет замка…
– Уау! Как мы им вломили!
– Димон, чего ждем? Отпирай!
Поднимается люк в полу, там загорается свет.
– Пошли. Эй, придержите парня!
Терешков понимает, что придержать нужно его, но все равно успевает упасть раньше.
И сразу – вкус пива на языке.
– Пьет.
– Так ведь пиво же…
– Слушай, в больницу, наверное, надо чувака… мозг сотрясло…
– Ничего, товарищи, все обойдется, – голос Маркова. – Он и с поезда падал, и с аэроплана – без последствий. Привычка выработалась.
– Каскадер, что ли?
– Можно сказать и так… – Марков бывает порой удивительно уклончив…
– Нормец, – повторил Терешков, не открывая глаз. – Пуржать – не стоеросить. Про. Химли загуенец держать?
Он попытался сесть. В голове, если говорить честно, бродило.
– Нич-че не понимаю… – прошептал кто-то с уважением.
Терешков с трудом проморгался. Он почему-то ожидал, что свет будет невыносимо яркий, но нет: молочно-белый, оплетенный проволокой фонарь светил хорошо, в меру. Мотоциклетчики – молодые парни в расстегнутых кожанках, один с бородой, один с волосами до плеч – лежали и сидели на зеленых и серо-полосатых тюфяках, брошенных на пол. В центре между всеми стоял большой надорванный картонный ящик, из которого изумленно таращились пивные банки.
Одну, открытую, тут же сунули Терешкову в ладонь.
– «Миллер», – тщательно прочел он надпись на боку. – Ненавижу…
И, запрокинув голову, стал шумно пить.
– А его зовут Валентин, – сказал Марков. – Сейчас он вправит себе мозги и будет общителен, как я.
Терешков втянул последние капли и кивнул.
– Да, – сказал он. – Я могу быть общителен, как мой друг Марков. Хотя его вызывающие отношения с женщинами вызывают ненужное отношение к себе. К нему. К себе… Или?.. Да. Так что я хотел сказать? А, вот. Вспомнил. Какое число сегодня?
– Шестое.
– А месяц?
– Ну так это… Июнь.
– А год?
– Ни хрена ты с дуба рухнул… Девяносто восьмой.
– Я тебе говорил! – Терешков уставил палец на Маркова. – Все сходится. И еще, товарищ: что это значит: «Крутой навороченный байк»?
ГЛАВА 8
ПРОШЛО ДЕСЯТЬ ДНЕЙ. В МОСКВУ, В МОСКВУ!.. ПЕРВЫЙ ИЗ СПИСКА. ПОЧЕМ ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА?.. ЗДРАВСТВУЙ, ЛЕНИН.
Здесь пришлось проще, чем в две тысячи двадцать восьмом. По крайней мере, были в ходу и золото, и наличные деньги. Больше того: за деньги можно было купить все что угодно. До чего кстати оказался сверток старой, вышедшей из употребления «зеленой капусты», сунутый в последнюю минуту Дедом. Здесь «капуста» имела немалый вес… да и николаевские империалы можно было легко обменять на непривычного размера и вида рубли…
– Вот она, мерзкая рожа капитализма! – говорил Марков, потрясая темно-красными обтрепанными паспортами с переклеенными фотографиями. – Как поживаете, Сергей Панкратьевич Козорезов, год рождения тысяча девятьсот шестьдесят четвертый? Прекрасно поживаю, отвечаешь ты мне, Федору Эдуардовичу Мелешко, рождения тысяча девятьсот шестьдесят девятого…
– Две мерзкие рожи, – меланхолично отвечал на это когда-то Терешков, а ныне Козорезов.
– Все продается, и все покупается!..
– А что? Очень даже удобно.
– Ты ренегат, Козорезов!
– И разложенец. Давай лучше решим, командир, что делать будем. В тактическом плане у нас полное отсутствие ясности…
– Что делать, что делать… Внедряться.
Они внедрялись уже вторую неделю. Удачно сведенное первоначальное знакомство помогло замечательно: мотоциклетчики не выдавали тех, кого однажды сочли своими. Они и были зачатком тех самых «ночных бомбардировщиков», которые так дерзко сопротивлялись интервентам тридцать лет спустя… Но сами мотоциклетчики этого еще не знали и не подозревали ни о чем грядущем.
Повседневная жизнь, в которую вскоре окунулись испытатели, ничем не походила на ночное приключение. Здесь – как, впрочем, и «дома», и в будущем, – есть разные миры, текущие раздельно, почти не перемешиваясь: как вода и масло…
С помощью Димона «вписались» в маленькую облезлую – но с ванной, горячей водой и ватерклозетом – квартирку вблизи железнодорожной станции, обзавелись самыми неотложными документами (их требовалось немало, но, в отличие от будущего, тут они достаточно легко добывались); подолгу смотрели «ящик» (так назывался предшественник скрина), читали свежие газеты, вечерами вели беседы с заезжавшими на огонек мотоциклетчиками – осторожно и по касательной. Впрочем, своих чудаков и даже опасных сумасшедших на улицах хватало с избытком…
Республика агонизировала. Коммунисты стали банкирами и заседали в парламенте. Над Москвой возвышался идиотский памятник царю Петру. Белые безнаказанно издавали толстые газеты. Харьков оказался за границей. Нищие подаяние не просили, а – требовали. Бандиты никогда не бывали в лесу.
– Если мы уцелеем, – зло сказал Марков, – потом надо будет отскочить еще на тридцать лет и разобраться с негодяями, которые погубили революцию.
– Для этого надо точно выяснить, кто они, – усмехнулся Терешков. – А для этого – переворошить три вагона книг и старых газет. Будет ли у нас время?
– Мы обязаны сделать все, чтобы оно появилось.
– Мы обязаны всего лишь вернуться и доложить…
– Ты прав. И ты не прав. И давай не будем об этом больше. Решение принято. Верное или неверное – это уже другой вопрос. Ответ даст трибунал. Продолжим наш поиск.
– Да, командир.
В первый день они сделали то, чего не успели сделать в будущем: выписали запомненные имена из рассказов Деда и Артиста. Имена тех, кто был виновен во всем.
Банкиров, губернаторов, фабрикантов, политиканов, газетчиков.
Высоких милицейских чинов, контрразведчиков и провокаторов.
Попов и генералов-предателей.
И кое-кого еще…
Потом следовало пропустить этот обширный расплывчатый список сквозь сито, чтобы ушла мелочь, ушла пена – и на решетке остались, нервно подпрыгивая, несколько крупных существ. После ликвидации которых дьявольский план осуществиться не сможет.
