Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

Милостив, милостив буди к ним, Владыко, да познают они тщету своего помышления и сломят гордыню свою до страшного падения своего.

При последних словах старец поднялся, перекрестился широким крестом, прижимая к телу нагрудный крест, и глубоко поклонился. Потом тяжело опустился на скамейку, как-то съежился и сделался совсем маленьким.

— Так вот и я был таким юношей. Чуял я в себе силу необорную, душа тосковала, как в клетке птица небесная. Земными очами глядел я вокруг себя и всюду зло человеческое видел, которое жгло и томило душу мою до боли, до слез даже. И зародилась мысль во мне гордая, что меня-то и предназначил Владыко к утолению муки рода человеческого, к уничтожению зла его. Уничтожить зло, мир исправить. Мысль-то, мысль-то какая гордецкая! Ведь не кого-нибудь, самого Творца исправлять думал. Воистину был юношей безусым, а когда юноше такому западет что в голову, так ведь клином не вышибешь. Так и случилось. В университете, куда я поступил в это время, познакомился я с другими юношами, как и я недовольными жизнью, как и я мечтавшими зло уничтожить и мир исправить. Только отличался я от них гордыней большей, а значит, и самомнением большим, ну а там и дерзостным презрением ко всему, в чем мы проявление зла мирского видели. Жили мы в то время, как общество тайное. Тайно сходились друг у друга, читали, спорили о прочитанном, курили и согласились, наконец, что все зло на земле от того, что есть на ней подчинение, что есть господа и рабы. Уничтожить господ, тогда и зло уничтожится. Пока мы так сбирались, пока мы спорили так, — греха еще не было. Может, даже, наоборот, дух свой от соблазнов мирских удаляли. Худо было, что курили много, ибо истину в дым облекали, правду от глаз своих дымом застилали. Вот и осеклись.

Старец опять замолчал и потом заговорил снова, не останавливаясь до конца, точно торопясь, точно боясь, что если остановится, тогда уже не начнет снова.

— Был среди нас тихий и застенчивый, не похожий на всех средоточием своим. Отец его видное место занимал. Вот и запала мне дерзкая мысль. Говорю как-то на собрании нашем, у него как раз в этот день оно было, потому что домашних его дома не было: “Что мы все спорим, а дело не делаем? Не победить зла словами, надо действовать. Если мы верим в то, что говорим, то и претворим слова в дело. Вот, — говорю, — у него отец — сановник, сколько зла через его отца делается; уничтожим отца его, и зло уменьшится”... Все глядят на меня с удивлением, потом на юношу того застенчивого смотрят. Побледнел он сначала, но вдруг красными пятнами лицо его загорелось. Взглянул на меня. Глаза его обычно тихие, кроткие, как небо голубые, стали темными, вижу, в них молнии вспыхнули. — “Да, — говорит, — отец мой сановник, но... — не выдержал он моего взгляда, закрыл лицо руками и прошептал со стоном, — другие хуже”. — “Мы и до них доберемся, — ответил я со смехом, — начнем с ближних, кончим дальними”. — Тут заговорили все разом. Вижу, смятение произвели слова мои в них, — а в меня точно бес вселился. Видно, хотел довести меня Господь до бездны, чтобы увидел дух мой всю глубину падения своего, тьмы испугался и свет Христов возлюбил бы навеки. Смятение товарищей моих подлило масло в огонь беснования моего. Стал я над ними тогда издеваться, мальчишками их обозвал самохвальными, что на словах только дерзки, а к делу неспособны. Обиделись на меня. — “Ты сам что же? Ты придумал, ты и начинай первым, мы за тобой на других пойдем”. — “Хорошо, — говорю я, — пусть только Мишка, — так звали юношу тихого, — следит за отцом и мне сообщает, где и когда его встретить, чтобы казнить безнаказанно”. — Все опять к тому обратились, смотрели на него в молчании страшном. — Тот вскочил, как затравленный, и крикнул: — Зло злом же лечить думаете! Не будет этого. Ищите другого, коли вам нужно это, а я вам не товарищ больше. — Он хотел уйти, но я не пустил: “Стой, — говорю ему, — уйти хочешь, доносить пойдешь. Нет, так не делается. Надо было раньше думать, теперь уже поздно тягу давать. Или ты наш до конца, или ты враг наш тоже до конца. Выбирай: жизнь или смерть”. — “Смерть”, — тихо сказал он, помолчав немного. — “Коли так, — пиши записку, что в смерти твоей никто не повинен”. — Сколько времени прошло с тех пор, а все понять не могу умом человеческим, как случилось так, что никто не остановил меня, а было нас много, человек восемь. Было во мне тогда должно быть страшное нечто, что всех покориться заставило. Видно, в самом деле бес вошел в меня и через меня действовал. Только покорность эта всех и на того влияла. Видит он, что молчат все, значит, все против него, значит, все осудили его. Молча написал он бумагу, молча дал мне ее. Я нарочно медленно прочитал ее, оглянул всех. Все присмирели, притихли, ждут, что дальше будет. Я достал револьвер. Почему-то всегда я носил его с собою, взвел я курок, подаю ему и сам на него в упор гляжу. Взял он от меня револьвер, взглянул на меня, слезинки на ресницах повисли, ничего не сказал, поднес его к виску. Тут у меня самого сердце дрогнуло, рука вздернулась, чтобы остановить его, но он уже нажал, раздался глухой выстрел, и он как под косою упал на пол.

Старец умолк. Молчал и Алексей, боясь пошевелиться, чтобы не нарушить молчания.

— И только здесь, через тридцать лет, неустанно думая о содеянном мною, понял я окончательно, что неисповедимы пути Вышнего и все они ведут к одной цели, к очищению и спасению духа сотворенных им, потому что любовью одной руководит воля Его.

— А тот жил и терпел зачем? — едва слышно, против своей воли спросил Алексей.

— Оком земным хочешь духовное видеть, — почти строго сказал старец. — Нет, не увидишь. В том-то и есть великая мудрость и благость создавшего нас, что в страданиях тела дал Он пути к очищению духа. Не тело бессмертно, а дух. Тело земное из праха создано и в прах обратится. И око земное, потому что оно земное, если видит страдания тела, говорит, что и дух