Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

class="p1">— Серж, ты опять говоришь глупости. Как не святой, когда к нему столько народа ходит. Говорят, у него такой взгляд, что он сразу все насквозь видит. Я даже волнуюсь ужасно, вдруг он сразу все тайны мои узнает и при всех об них говорить начнет. Я ужасно недовольна, что дала себя уговорить сюда ехать. И что он может сказать, ведь у нас особое дело.

— Ты бы не так много говорила, Лиз. Смотри, твои разговоры привлекают внимание, — сказал Серж, заметив, что Алексей и Эва смотрят на них.

— Не могу же я молчать, когда так волнуюсь. Серж, вот монах идет, спроси его, надо ли на колени бухать.

Но в это время старец Леонид вышел на крылечко, остановился у лесенки и пригласил всех подняться к нему.

— Серж, Серж, что же это? У меня колени трясутся. Как же это? — вполголоса неугомонно говорила Лиз, двигаясь за другими.

Старец стоял у лесенки, благословляя каждого, проходившего мимо него, внимательно вглядываясь в лицо проходившего.

У Эвы сердце стучало, когда она проходила мимо старца, ей было страшно взглянуть на него, но неожиданно для себя она превозмогла этот страх, взглянула на старца и, увидев спокойные, тихие голубые глаза, окруженные тысячею морщинок, глядевшие на нее ласково и кротко, сразу успокоилась.

— Ничего страшного нет и не может быть, — говорили эти глаза.

За ней проходил Алексей, он тоже боялся взглянуть на старца, тяжело дышал, еле передвигал ногами. Старец его остановил. Глаза их встретились.

— И ты пришел, — сказал старец так тихо, что кроме Алексея никто, кажется, не слышал, — радуюсь приходу твоему. Ступай в горенку, отпущу всех, помолюсь с тобой.

Алексей вздрогнул и даже пошатнулся. Что-то тяжелое сдавило горло, слезы подступили к глазам, он отошел в сторону.

— Не бойся, иди в горенку, — сказал старец громко и тотчас обратился к Лиз и Сержу, подходившим последними, — по особому делу пришли, любопытства ради, — говорил он, улыбаясь доброй улыбкой, — милости просим, входите.

— О сыновьях пришла? — спросил старец, подходя к городской женщине.

— О сыновьях, батюшка, о сыновьях, — вскрикнула старуха, обливаясь слезами и падая на колени. — Три у меня их на войне, батюшка. Двое давно ушли, нет от них весточки, почитай уж полгода, а третьего как снарядила, так к тебе и пошла. Помолись за них, успокой ты меня. Сердце-то материнское, сам знаешь, как заколохнется, так и не могу больше. Те-то двое без вести пропали, мне сказал воинский, живы ли они, родимый ты мой? Хоть бы во сне их увидеть, что ли, а то не сплю, ночи все о них думаю, душа вот так и надрывается. Встану утром, дело не делаю, из рук все валится, о домашних думать забыла. О, Господи! И за что матерям наказанье такое. Помолись за них, батюшка.

Старец Леонид положил ей на голову руки и громко сказал: — Об ушедших не плачь и не тоскуй, об оставшихся думай, об них заботься. Встань, помолись Богородице нашей, заступнице алчущих и жаждущих, и иди домой с миром. Не наказует Господь, а испытывает силу любви твоей. Об ушедших плачешь, об оставшихся забываешь, нехорошо это. Господь не оставит ушедших.

— Ох, батюшка, ты мой ласковый, — говорила, поднимаясь, женщина, — верно ты говоришь, нехорошо это, все забыла, о домашних забыла.

Но старец стоял уже перед женщиной с ребенком.

— Болен, — полуспросил он.

— Болен, и не знаю, что делать. Муж-то, вишь, на войну ушедши. Как забрали его, так молоко у меня в грудях и пересохло. Ну, конечно, стали его водой поить, кашицей кормить, — да какое уж это кормление. Он и стал чахнуть и зачах совсем, опаршивел весь. Здоровенький родился, а теперь никудышний. Мы его и к знахарям, и к докторам таскали, да разве они знают что? А коли муж вернется, а его не будет, куда же я тогда? Спасибо, вот старуха Антипьевна уговорила, сходи, говорит, к старцу Леониду, к тебе то есть, он говорит, все знает, положит руки и болезнь минет. Сорок верст к тебе пехом шли. Помолись, батюшка.

— Так ты веришь мне?

— Верю, батюшка, верю, уж так верю, что даже поджилки трясутся все.

— Покажи младенца. Смотри, какой. Улыбается. Ну, ну... Будет здоров. Говорю, будет здоров, если верить будешь. Не мне верь, а Господу Богу твоему. Поди, помолись в церкви, а потом ступай к доктору, к первому, какого знаешь, и все, что он скажет тебе, то и делай, и жив будет ребенок твой и большим будет, и радоваться на него будешь.

Старец Леонид перекрестил младенца и мать и, обращаясь к Эве, сказал: — С вами потом, вот отпущу этих сначала.

Он подошел к Сержу и Лиз и молча, точно ожидая чего, остановился.

— Вот вы и не угадали, — начала, сильно волнуясь, Лиз, — то есть угадали, но не совсем... И любопытство тоже это, конечно, — особенно теперь, когда кругом электричество и аэропланы... Но у нас есть и дело... Серж, ну помоги мне, ты видишь, я ужасно волнуюсь.

Серж поправил пенсне и хотел что-то сказать, но Лиз снова перебила его.

— У нас деньги... Много денег... Серж говорит: перевести за границу, в английский банк, там, говорит, надежнее, — а я говорю: это невозможно. У нас война. Ведь мы же должны любить родину, — говорю я ему. Значит, лучше в военный заем поместить. Видите ли, я даже разводиться решилась, я так люблю родину и деревню, и мужиков, и все прочее. Тогда Петухова, вы ее знаете, она часто у вас бывает, и говорит мне: поезжайте с мужем к старцу Леониду, — он вас рассудит. Что вы посоветуете, то мы и сделаем. Вы так умно советуете, я сама убедилась в этом... Серж, что же ты молчишь? Ты видишь, я волнуюсь.

— Так, — сказал старец, — не советчик я в мирских делах. Только скажу вам, много горя от денег, в крови они все, в крови родились, в крови и кончатся. Любите друг друга, сильнее любите, — жизнь недолга. Будете думать о деньгах, для любви время не хватит. Жизнь коротка, говорю вам, — любите друг друга и всех любите, о деньгах не думайте, скоро они совсем не нужны будут. Идите с любовью и миром.

— И это все? А я думала...

Старец нахмурился.