Стихотворения. Проза - Леонид Дмитриевич Семёнов

class="p1">— Идите, помолитесь, время не терпит, а жизнь коротка, — сказал он строго и потом тихо прибавил: — Грозное время настало ныне, много крови польется, а любви кругом мало. Любите друг друга.

Серж и Лиз ушли, но, спускаясь с лесенки, Лиз вдруг зарыдала:

— Мне страшно, страшно. Зачем он о крови твердит все время. Серж! Кровь! Кровь!.. Все в крови!.. Что же это?

Старец, услышав ее крик, подошел к перильцам крылечка, посмотрел на удаляющихся и, осеняя их крестным знамением, громко, чтобы они слышали, проговорил: — Мир мой даю вам. Любите друг друга. А о деньгах не думайте, как не думайте о том, что ждет вас завтра, о сегодняшнем думайте и любите друг друга.

Он постоял немного, пока не скрылись ушедшие, и обернулся к Эве.

— Ох, если бы все имели любовь, не пустую людскую, а крепкую, чистую, как легко было бы жить, — сказал он тихо и грустно. — Поклониться я должен вам, до земли поклониться, потому что нет выше той любви, что привела вас ко мне. Вы уже получили, что просите, и еще получите. Ждите и верьте. Много мне хочется сказать вам, сердце мое сжимается умильно, да словом всего не скажешь, к тому же и лживо оно, не передает того, что чувствуешь. О, если бы все так любили, как вы любите! Идите от меня с миром. Вера — ваша отрада и радость.

— Так значит, будет? — едва слышно спросила Эва.

— Вера — ваша отрада и радость, — повторил еще раз старец, благословляя Эву.

Не помня себя, сошла Эва с крылечка. — Вера — ваша отрада и радость, — звучало у нее в ушах, звучало в голове, в каждом биении сердца, каждой жилке.

— Вера — отрада и радость, — повторяла она, улыбаясь, и не замечала своей улыбки. Она подняла голову. Яркое синее небо висело над ней; солнечный трепет играл на густой листве белостволой березы, — этот трепет был трепет ее души. Она подняла руки, вытянула их к небу, потом закрыла ими лицо и прошептала: — Шура! Шура! Как хорошо! Вера — наша отрада и радость!

Страх охватил Алексея, когда он вошел в келейку старца Леонида, и, озаренная этим страхом, мгновенно вспомнилась вся его жизнь и то самое страшное в этой недолгой жизни, о чем он всегда боялся вспоминать и что теперь вдруг всплыло наружу и заполнило всю душу яркой картиной однажды пережитого. Это было давно, вскоре после смерти сестры Маши, когда он, думая, что совершает справедливость, убил начальника той тюрьмы, в которой была заключена сестра Маша, потому что начальник этой тюрьмы отличался особой жестокостью по отношению к политическим заключенным. Теперь, в тесной келье старца Леонида, он ясно сознал, что это была не справедливость и даже не месть, а просто подлое убийство из-за угла безоружного человека, захваченного обманом. Точно снова происходило все когда-то пережитое. Алексей ясно видел берег реки, сосновый бор с красными, залитыми лучами заходящего солнца стволами, овраг. Вот он притаился среди какого-то кустарника; сердце стучит так сильно, что кажется, весь бор полон этим стуком. Нет, это не стук сердца, это — шаги того, кого он, Алексей, вызвал любовным письмом на свиданье и кто доверчиво идет навстречу его ожидающей смерти. Он идет, вертя тросточкой, насвистывая какой-то пошлый мотив, оглядываясь по сторонам, в ожидании увидеть ту, от имени которой было написано любовное письмо... Вот он спустился в овраг; вот он подходит к кустарнику... Алексей выскакивает из-за своей засады, хватает его за грудь, близко, близко подносит к виску револьвер, нажимает курок... выстрел... И на минуту перед тем беспечный любовник без крика падает навзничь. Глаза у него раскрыты, непонятный ужас останавливается в них...

Алексей наклоняется над убитым, смотрит в эти испуганные глаза, ему самому становится страшно... Но надо кончать, он вытаскивает из кармана убитого револьвер, стреляет из него и бросает его рядом с правой рукой убитого, осматривает кругом, не оставил ли каких лишних следов, и уходит в противоположную сторону.

Кто дал ему право тогда казнить и лишать другого жизни, горько мучился Алексей теперь в келье старца Леонида, — и не потому ли тогда раскрылась перед ним бездна, отделившая его от сестры Маши. Где же выход из этого? Разве может быть ему прощенье свыше, когда он сам не простил себе этого убийства?.. И неужели нужно сознаться в этой подлости своей перед старцем? Поглощенный своими думами, Алексей не слышал, как отворилась дверь и вошел старец Леонид, — он очнулся только тогда, когда старец подошел к нему почти вплотную и тихо оказал:

— Я знал, что ты придешь и радуюсь приходу твоему.

— Почему? — невольно таким же шепотом вырвалось у Алексея, — разве вы могли знать о моем существовании?

— Все равно, ты ли, другой ли, но с такой, как твоя мука, потому что не может и не смеет человек таиться и держать на душе грех, взятый однажды. Верь мне, не раз, сотни, тысячи раз, каждый день, каждый час я молился: да минует меня чаша сия. Страшно и тяжко раскрывать тайну тайн души своей, но неисповедимы пути Вышнего и велика милость Его, лучше здесь снять бремя греховное, что пригибает дух и тянет его ко дну, чтобы потом он мог выпрямиться и чистым и радостным быть в жизни вечной. Никому, никогда не говорил я того, что перед тобою раскрою, даже отцу Амвросию не говорил, язык не повернулся бы оскорбить святыню его. Но тебе скажу, потому что мука твоя — моя мука, потому что твой грех — мой грех и, каясь перед тобой и снимая с души моей муку, я принимаю твое покаяние и твою муку снимаю.

Старец замолк и прерывисто дышал. Точно долгая речь утомила его. Алексей со страхом глядел на него, так неожиданны были слова старца... Но вместе со словами старца Алексею казалось, что в той тьме, в которой он находился до прихода старца, начинают пробиваться лучи света.

— Это было давно. Был я тогда безусым юношей, полным дум о себе. Все безусые юноши в той или иной мера таковы. Все они, чувствуя рост своего тела, упрямо думают, что то, что они испытывают, каждый в отдельности, только ему одному и присуще, а потому он не как все, но совсем другой, один только и есть, особый, избранный и предназначенный для высокой цели.