Севастополист - Георгий Панкратов

а когда вырос – перестал болтать ногами, мог и вовсе прилечь на лавку и долго думать о своем, предавшись небосмотру.

И теперь, во сне, я поспешил к лавочке. Если вдуматься, то что еще должно быть в сквере? Мнение севастопольцев было таким же, как и мое: все, что нужно для полноценного счастья, здесь уже было. Но случалось и невероятное – порой находились люди, желавшие разрушить эту красоту. Конечно, они так не говорили: мы хотим разрушить, у них находились другие слова. Но я понимал о них все с первого взгляда, и остальные горожане понимали, нахмуривали лбы. Было от чего нахмуривать.

Это случилось незадолго до того, как всю нашу веселую компанию пригласили в Башню. В городе появились люди, которые ходили по улицам и дворам и объясняли, что парки и скверы нужно менять, что такие, как есть, они «никуда не годятся», да и вообще сам город, совсем как их сердца, требует перемен. Я не слышал, чтобы город что-то требовал, но вот голоса этих людей сразу стали раздаваться слишком громко. Они рассказывали нам, что нужно изменить, доставали свои папки, полные листов с буквами и картинками, вручали их горожанам.

Проекты отдавали безумием: весь Севастополь предлагалось покрыть плиткой, совсем не свойственной городу; на Широкоморке, у мола и во всех парках и скверах – поставить бессмысленные фигуры, даже в лучших образцах которых не просматривалось ничего севастопольского, а в худших было откровенное глумление, как, например, в деревянной конструкции, представлявшей собой уменьшенную копию перевернутой Точки сборки. Берег моря эти люди предлагали закатать в обшивку – вместо естественного берега нанести камней, соорудить из них спуск под углом сорок пять градусов и залить клейкой массой, а когда спуск будет готов, раскрасить хаотично в разные цвета. Над морем планировали установить свое главное сооружение – длинную навесную дорогу на сваях, которая бы пролегала над водой и доходила до самой линии возврата. Горожане, преодолев ее, затем просто бы шли в обратную сторону и вновь возвращались на берег. Визуально же эта дикая конструкция выглядела недостроенной и вела в никуда. Практического смысла в ней не было и быть попросту не могло.

За все эти дикие идеи горожане прозвали странных ребят с папками ругательным словом «уебанисты». И только Керчи – из всех, кого я знал, – нравились их проекты; по этому поводу мы еще долго спорили на пустыре у Башни, пока Инкер не примирял всех, предлагая сменить тему. А потом, когда эти ребята невыносимо достали всех со своими идеями и город буквально не знал, что с ними делать, они вдруг неожиданно получили приглашение в Башню. Разумеется, они согласились, и как сложилась их дальнейшая судьба – никто не знает. Но я сомневаюсь, конечно, что из уебаниста может получиться севастополист – скорее всего, они застряли где-нибудь на Притязании. А может, еще и на Потреблении. Ведь, говоря по правде, те, кто больше всех рассуждает о планиверсумах да юниверсумах, часто мечтают совсем о другом – например, хорошо оттянуться в Супермассивном холле, а кое-кто – и втайне заглянуть в сопутку.

Я прошелся по скверу до самого дальнего края. Здесь, в окружении низких и хлипких хвойных деревьев, стоял неприметный монумент в виде вытянутой трапеции, на парадной стороне которой было написано слово «СЕВАСТОПОЛЬ», а над ним крепились два потускневших пятиконечника красного цвета. По-моему, никто в городе и не знал, что означают пятиконечники, почему их изображают и почему именно так, а не как-нибудь по-другому. В конце концов, в мире много традиций, не требующих пояснений – так ли уж, в самом деле, они нужны? Но я хочу думать, что это как-нибудь связано с близостью неба и космоса и намекает нам, севастопольцам, что мы единое целое с ними.

В нашем городе никто точно не знал, что находится в небе, но все были уверены, что там – небесное продолжение Севастополя: как земля под нашими ногами была Севастополем, так и небо над нашими головами и то, что выше него, – тоже. Севастополь был окружен границами со всех сторон, и только ввысь никаких границ не было. Мы верили, что ввысь наш город-мир был бесконечен.

А еще эти красные пятиконечники на монументе непонятно почему вселяли храбрость, силу и уверенность. Люди, которые жили здесь, уважали себя и могли за себя постоять, возникни вдруг необходимость. Да, Севастополь был мирным городом, в нем не случалось конфликтов, но, может быть, как раз по той причине, что мы готовы были его отстаивать. Пятиконечник означал мир как состояние, в котором живет город; он гарантировал его.

Но в тот момент сна, когда я стоял у пятиконечников, на меня навалилось тяжелое щемящее чувство. Оно словно пронзало насквозь, как ледяной стержень, вошедший в голову, и в тот же самый момент клонило к земле. И тогда я почувствовал невероятное – то, чего в настоящем городе просто не могло случиться. Воздух двигался. Я увидел, как колышутся ветви деревьев, как поднимаются с земли павшие листья и кружатся над нею, как треплет движение воздуха мои волосы и обдувает щеки, шею. Это было чем-то невероятным, ведь за всю жизнь, ни во снах, ни в яви, я не испытывал ничего подобного. И что-то похожее, кажется, творилось во мне самом.

Я чувствовал любовь и раскаяние. Нет, даже не так – я чувствовал бесконечную любовь и бесконечное раскаяние. У них не было линий возврата, они простирались повсюду – по всему моему сознанию, где я только был способен что-то чувствовать и понимать. Их задувало в меня, кружило, как эти несчастные листья, по всему бескрайнему полю моей души.

– Прости меня за предательство, город, – шептал я, касаясь холодного монумента, поглаживая пятиконечники, буквы «С», «Е», «В»… Я бормотал, как в беспамятстве, что я люблю этот город, что Севастополь – вся моя жизнь, что эти самые пятиконечники с неказистой каменной трапеции – они были в моем сердце с тех самых пор, как я, маленький человек, побывал в этом самом сквере впервые и впервые увидел их. Теперь я живу в Башне, я поднимаюсь по ней все выше и выше, да что там – я уже так высоко, что, возможно, скоро узнаю, что же там, в небе, на которое город так зачарованно смотрит. Но я несу с собой эти пятиконечники – несу, не зная почему и для чего. И я не смогу сдать их, как лампу, – нет такого приемника, сдатчика, который бы принял их, и нет такого Кучерявого,