Севастополист - Георгий Панкратов

совсем не знал их. И не пытался узнать. Но даже сделай я эту попытку, что я мог бы выяснить, а что они могли бы узнать обо мне? Я слышал, как говорят, особенно на Потреблении: вот если бы можно было вернуться, я бы изменил то и то. Если бы только можно! Но я бы ничего не изменил. Так и сидел бы с ними, как сидел в том сне, а потом это всем бы наскучило, и произошло что-то другое. Нет, я не стал бы ничего менять, если бы была возможность.

Но если бы она была! Кто знает. Ведь ее нет.

Я взял маму за руку, и мы сидели так и смотрели то друг на друга, то по сторонам, то на папу, предавшегося небосмотру. Странное чувство! А я ведь чувствовал что-то, ведь невозможно не чувствовать, когда держишь за руку после долгой разлуки родную маму. Что-то ведь должно быть! Она была для меня всем – и никем конкретно. Севастополем, городом, миром, морскими волнами, закоулками улиц, скрипящими калитками дорог, грядками и свежими овощами, добрым трудовым сном, множеством таких вот посиделок, этим самым столом, наспех сделанным стульчиком, крылатым насекомым на стекле, самим стеклом, домом… И я любил все это в ней, а не ее. Что я мог видеть в ней, убери из нее город? Что я мог бы увидеть в себе, убери город из меня?

Мы все были наполнены городом – и без наполнения им мы были ровным счетом ничем.

Наверное, не зря я был принят в Башню. И, может, мне хотелось что-то еще сказать папе, маме, прервать тишину, ставшую окончательной, но Башня уже встала между нами. У Башни не находилось слов.

– Простите меня, – то ли прошептал, то ли подумал я. – Простите, что я там. Но это не просто так! Я донесу. Я дойду. Сумею.

Что донесу и куда? Они не знали и не спрашивали. Ну, донесешь и донесешь. И ладно. Кончилось молоко, и папа ушел относить пустой бидон в дом, и мама отправилась хлопотать с ним, и вот уже распахнулось окно, и передо мною мелькнули стакан и белый лист бумаги.

Главное – я знал. Главное я знал.

«Инкерман, у меня, кажется, проблемы»

Сон есть сон, что еще о нем скажешь? Но в тот раз была одна деталь, которая меня насторожила. И касалась она не того, что в нем происходило, а самого перехода. Как из сна в явь, так и из Созерцания на новый, пока что неведомый мне уровень.

Я совершенно не понял, как оказался в селе, на кровати привычной комнаты с набором привычных вещей. Стены и двери не были стеклянными, что уже говорило о том, что я не остался по какой-то неведомой мне причине на уровне Созерцания, а оказался где-то в другом месте. Но вот в каком?

Одной из первых, едва я принялся соображать, пришла мысль, что я и не в комнате вовсе, а в социальном лифте, наспех обставленном как комната. И вправду, эта комната отличалась от всех предыдущих, где мне приходилось спать, удивительной аскетичной бедностью. Кроме кровати, стула в углу и невзрачного, выкрашенного белым плафона под потолком, здесь ничего не было. Присутствовала боковая дверь – в туалет и душ, вряд ли Прекрасный, но туда я даже опасался заглядывать, – и плотно закрытая дверь выхода. На нее-то и оставалось надеяться.

Если это село, рассуждал я, то совершенно непонятно, как я в нем очутился. Попасть сюда самостоятельно не мог: к тому моменту я уже окончательно пробудился, вполне отличал сон от яви, был уверен, что не продолжаю спать и нахожусь в здравом уме. Опять же, я бодрствовал, и когда покидал Созерцание. Был вполне здоров и даже счастлив, когда направлялся к лифту – сказался регулярный отдых в квадратах и купание в сверкающей воде.

И даже утрату Фе мне лишь предстояло осмыслить и принять позже, как и узнать настоящий смысл ее присутствия в моей жизни. А он оказался совсем не таким, каким я хотел – да и просто мог – его видеть.

Но в тот момент, о котором я вспоминаю, поиск смысла сузился к выходу из комнаты. Кряхтя, я пытался одеться, натягивая на себя истрепавшиеся вещи и падая. Реальность выглядела окутанной туманом, в противовес кристально ясному сну с его четкими деталями и нереально яркими цветами. Все было таким, словно сон поменялся местами с явью, но при всем этом мне ни на грамм не хотелось спать. Попытки выудить правду о том, что случилось, из памяти не привели ни к чему, и я принялся строить догадки.

Быть может, я перебрался из лифта в село, утомленный тяжелым трансфером, и там уснул? Или что-то непредвиденное случилось в лифте, и меня донесли до села? Такое ведь уже случалось, правда, тому был виной праздный первый уровень с его коктейлями. Что же могло случиться теперь? А вдруг я скончался? Нет, такое было слишком для человека, который только проснулся. Пришлось вернуться к самой первой догадке: что, если я просто никуда не выходил из лифта? И по-прежнему находился в нем?

Чем дольше я одевался, тем сильнее становилось ощущение, что я завяз в этой комнате, в ее густом воздухе, который сковывал движения и стремился парализовать сознание. Я был точно уверен, что не нахожусь во сне, но чем сильнее была уверенность, тем более крепким становилось и ощущение сна.

«Надо бы найти Инкермана», – думал я, проверяя, на месте ли вотзефак. Бросил взгляд на него: в углу экрана горел только один огонек белого цвета – все, что осталось от нашей компании избранных. Каждый нашел что-то свое и решил остаться, отринув все остальное и бывших – наверное, теперь можно было сказать и так – друзей-севастопольцев. Глядя на тоскливый огонек вотзефака, я думал, что очень устал. О том, что Башня отдалила нас – и, кажется, бесповоротно. Что и говорить, если даже с Фе мы не смогли зацепиться друг за друга? Мы с Инкером оба шли выше, но каждый – по собственному пути. Жизнь, бывшая размеренной, со вполне понятными границами забот и развлечений, внезапно пришла в движение, закрутилась, как сумасшедшее колесо, и в этом неостановимом движении мы уже не могли разглядеть лиц друг друга.

Я положил вотзефак в карман и, сделав над собой усилие, шагнул в сторону двери.

Когда выбрался наконец наружу и захлопнул за собой дверь, из груди поневоле вырвался вздох