Севастополист - Георгий Панкратов

– Конечно, Фе. – Мне хотелось ее успокоить, приободрить, но я не знал, что сказать или сделать для этого. К тому же мне хотелось узнать правду. Или хотя бы то, что на нее похоже. Но Феодосия говорила что-то невероятное. Мне было трудно понять ее и хотелось остаться одному. Только так я мог все обдумать, переварить то, что услышал, – чтобы принять это или отвергнуть.

– Я просто не знаю, что выше, и там, выше, я уже не смогу помочь. Знаешь, что я думаю… – Она подняла на меня глаза, и я увидел, что они блестят от влаги. Нет, Фе, конечно, не плакала, это было бы для нее слишком. Но, глядя в них, я принялся клясть себя за сомнения, за недоверие к ней, за отчужденность, которую я приобрел в Башне.

– Такова судьба всех женщин, – продолжала Фе. – Довести мужчину как можно выше, оберегая и помогая во всем. Но если ее не хватает на продолжение пути, если у нее нет больше знаний или сил, то, чтобы двигаться дальше, мужчине нужна другая. Ему нужна женщина уровнем выше.

Я прежде не слышал в ее словах столько горечи и уже не услышу. Мне было сложно понять в тот момент, о чем и зачем она говорит мне это. Фе была мне бесконечно дорога, и то, что теперь происходило с нами, причиняло боль и ей, и мне. Но была жизнь, которая требовала решений. Они не были мгновенными или срочными, но я понимал – и после того разговора осознал окончательно и бесповоротно, что их придется принимать. И чем ближе они были, тем дальше друг от друга становились мы.

– Мне не нужны другие женщины. Я хочу понять, что происходит здесь. Хочу знать, как устроен мир и зачем я в нем.

Фе не дала договорить. Она прижалась ко мне и так и сидела, дрожа всем телом. Она не стала целовать меня, и даже не держала за руку, и не гладила по щеке. Перед тем как мы попрощались в тот раз, я услышал от нее только одно слово. Фе прошептала его, когда наша ватрушка ударялась бортом о металлический причал, и я, спрыгнув первым, протянул девушке руку.

– Люблю, – сказала она.

Помню ли я, что ответил? К сожалению, помню.

– А тебе не кажется, – спросил я, – что любовь – это то, что осталось внизу? Мы оставили там то, что только там и могло жить. Эта машина, песня, дорога… и впереди жизнь. А когда ты избранный, у тебя на бедре лампа и ты должен выполнить миссию… Какая любовь, Фе?

И только когда закончил, я понял, что стою один в толпе незнакомых людей, идущих навстречу. Видимо, я был растерян, и среди них нашлись те, кто решил подбодрить меня.

– Эй, парень, все хорошо? – улыбались мне. – Как отдыхается?

Продираясь сквозь них, я уже знал твердо: отдых подошел к концу.

Не отыскав Феодосию, я вернулся в гигантский зал уровня и долго по нему бродил. Возвращаться в село не хотелось – сон в том состоянии вряд ли был возможен. Но не тянуло и на активность – я проходил мимо квадратов и больше не испытывал желания перешагнуть черту. Я знал, что по меркам уровня это недолгий сбой: вопреки распространенному здесь заблуждению, отдыха могло быть много; но довольно скоро я бы вернулся к привычным занятиям и снова смотрел бы на жизнь так же, как все эти милые люди – не реши я уйти, прежде чем это случится.

Сомнения были. Я ходил между зеркал, стараясь не смотреть в глаза прохожим, и искал только собственное отражение. Пытался увидеть в нем то, чего не мог отыскать в самом себе. Когда я думал, как прекрасен уровень и как, вполне возможно, мне будет его не хватать, то видел хмурого себя напротив, и этот хмурый я будто наклонял голову, еле заметно кивая на лампу, как будто напоминал мне: а что ты скажешь на это? Что будешь делать с ней? Сдашь? И я настоящий тут же, охваченный ужасом, будто и вправду только что вернулся от лампосдатчика, сжимался, на лице моем появлялась отвратительная гримаса.

– Нет, – шептал себе. – Конечно, я пойду дальше. Ведь я здесь за этим – чтобы идти. Как пошел мой друг Инкерман.

– А Фе? – тут же насмешливо напоминало отражение. Оно распрямлялось, принимало горделивую осанку, и внутри меня все снова холодело: а ведь и вправду, я потеряю Фе. – Или она тебе не подруга?

– Она мне больше чем подруга, – отвечал я.

– Кто она тебе? Кто? – кривлялось отражение, высовывало язык, корчило рожи, извивалось всем телом, застывая на миг, как старый сухой куст, чтобы сразить меня страшным, испепеляющим взглядом.

– Она мне все, – говорил я упавшим голосом. – Она мое все.

Не в силах больше спорить с отражением и ощутив на себе несколько косых взглядов, я отошел к большой зеркальной стене, расположившись между двумя квадратами, в которых отдыхали резиденты. Этот уровень определенно не подходил для того, чтобы здесь прятаться – во всем этом невообразимом для простого севастопольца пространстве не нашлось бы ни единого укромного уголка. Я просто решил не обращать внимания на то, что происходит вокруг, повернулся на сей раз спиной к зеркальной глади – хотя бы от собственного отражения удалось ненадолго укрыться – и резким движением сорвал с себя чехол, расстегнул застежку и вытащил лампу.

Я и сам не понимал, какому порыву поддался в тот момент, но одно знал точно: без лампы мне не определиться. И даже если решение казалось почти очевидным, даже если оно было без пары сомнений принято, сделать следующий шаг я не мог, не случись чуда. Но верно, очень хотелось увидеть его – настолько, что не сомневался: я его увижу.

Едва я достал лампу, как голубая крошка в ее основании немедленно пришла в движение. Я слегка потряс ее, приблизил к лицу и увидел, что это вовсе не крошка, а чистейшая, цвета севастопольского моря, вода колышется в стеклянном сосуде, и по ее поверхности, совсем как в бассейнах S-Порта, прыгают веселые, заряжающие жизнью блики.

Никто не повернулся, не остановился возле меня, не ахнул, случайно увидев чудо в моих руках, и даже люди в соседних квадратах все так же прыгали и пыхтели, хотя они точно увидели лампу, заметили мое счастливое лицо. Остальные и вовсе шли мимо. Если бы я просто шагнул в квадрат и занялся привычным для всех отдыхом, внимания ко мне и то было