Ведущий в погибель. - Надежда Попова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тяжело, — согласился фон Зиккинген тихо. — Но от моего желания здесь мало что зависит. Я должен убедиться всеми доступными способами, что не ошибся, и дело закончено. Или — что не закончено. И если вы и в самом деле сможете допустить меня в камеру с заключенным, майстер инквизитор, я буду вам крайне признателен.
— Когда? — уточнил Курт, и тевтонец пожал плечами:
— Когда вам будет удобно. Я здесь в непреходящей праздности и готов в любую минуту.
— В таком случае, смогу препроводить вас, как только закончу с обедом, — подвел итог Курт и, помедлив, предложил: — Не присоединитесь?
— Благодарю, — возразил рыцарь серьезно. — Время ужина еще не настало, а обеденное давно отошло; чревоугодие же не в правилах ордена.
— Кхм… — проронил он, ощутив себя отчего-то неловко, словно на столе перед ним высилась гора непотребной снеди, и фон Зиккинген улыбнулся:
— Не воспримите это как намек, майстер инквизитор. Я не имел никакой задней мысли. Вам-то уж в любом случае подкрепиться не помешает; молодому организму нужны силы, а вы еще и с ранением.
— Быть может, хоть выпьете со мной? — кисло поинтересовался Курт. — В честь успеха завершенного дела. Даже если это и не ваш стриг, думаю, уничтожение любого гнезда вещь неплохая.
— Разве что чуть, — согласился тот, подумав, и, взмахом руки подозвав разносчицу, вздохнул: — Это событие, вы правы, и впрямь стоит того, чтобы его отметить… Воды, — коротко попросил рыцарь усталую неулыбчивую девицу, и та молча отошла, одарив постояльца нелюбезным взглядом. — Меня здесь не сильно жалуют, — пояснил фон Зиккинген с короткой улыбкой, когда та со стуком установила на стол узкогорлый кувшин и пустой стакан. — Не приношу особенного дохода.
— Разве устав запрещает? — усомнился Курт, и тот пожал плечами:
— Устав — нет, здравый смысл — да. На голодный-то желудок; в моем возрасте к чему мне еще и язва?.. Что ж, за ваш успех, майстер инквизитор, — провозгласил тевтонец, взявши свой стакан с вином, щедро разбавленным водой. — Наверняка он дался вам нелегко.
— Честно признаться — по большей части Господней милостью, — согласился он, и тот кивнул:
— Разумеется. Что еще противопоставить подобному исчадию?
К примеру, другое исчадие Господней милостью, мысленно отозвался Курт и отодвинул недоеденное блюдо. Аппетит ушел, изгнанный нетерпением и желанием как можно скорее проверить новые сведения; вот теперь, если они верны, допрос птенца должен пройти куда проще.
— Идемте, — предложил он, поднимаясь. — Завершим это до темноты; я, откровенно говоря, пока не рискую отпирать дверь этой камеры ночью.
Идея отпереть дверь вообще Келлеру была не по душе — это он продемонстрировал всем лицом, даже не пытаясь скрывать своей неприязни к добровольному свидетелю; рыцарь же поглядывал на служителя Конгрегации безучастно, не выказывая никаких вовсе чувств. Оттащив шарфюрера в сторонку, Курт повторил вслух собственные мысли относительно важности опознания арестованного, и тот лишь покривился, вскинув руки: «Вы главный. Но когда у нас на глазах сожрут тевтона, отвечать за это буду не я, идет?».
От двери, открывшейся перед рыцарем, он, однако, не отошел, оставшись стоять в шаге чуть в стороне. Фон Зиккинген переступил порог медленно, не сразу подняв взгляд, и остановился, глядя молча на того, кто стоял у стены напротив, скованный толстой цепью.
— И что это должно означать?
От охрипшего голоса, прозвучавшего чуть раздраженно и устало, тевтонец вздрогнул, на миг обернувшись на Курта, и тихо выговорил:
— Это он.
— Я тебя знаю? — уточнил птенец, распрямившись, и рыцарь вздохнул:
— Думаю, уже нет. Я знаю тебя. Наверное, я забыл бы твое лицо и твое имя, как забыл имена многих, с кем доводилось ходить в бой, если б ты не исчез в ту ночь от стен нашей крепости…
— А, — широко и демонстративно улыбнулся Конрад, и фон Зиккинген затаил дыхание, сместив взгляд к блеснувшим в дрожащем факельном свете клыкам. — Вот оно что. Даже не знаю, стоит ли полагать себя польщенным тем, как долго меня помнят старые друзья.
— Но помнишь ли ты старых друзей?
— Да, — погасив улыбку, ответил птенец коротко. — Они были убиты прошлой ночью.
— Ты погубил свою душу, брат… — начал тевтонец, и тот поморщился, оборвав:
— Избавь меня, будь добр. Проповедей за свою жизнь я наслушался довольно. И, кстати, дабы не осталось недопонимания: жизнью этой я доволен. Ни тебе, ни этому сопляку со Знаком не понять того, о чем беретесь судить. Если ты явился лишь для того, чтобы меня опознать, ты свою миссию исполнил. Это я. Если же ради того, чтобы призвать меня к покаянию — не трать слов понапрасну.
— Это он, — повторил фон Зиккинген и, помедлив, вышел из камеры, коротко бросив: — Мне больше нечего здесь делать.
— Ну, — продолжил Конрад, когда дверь затворилась за спиной уходящего, — и для чего ты привел его сюда? только для того, чтобы узнать, кем я был когда-то? Мог бы просто спросить. Я сам тебе сказал бы.
— Конрад фон Нейшлиц… — проговорил Курт медленно. — Посвященный рыцарь ордена тевтонского дома Пресвятой Девы Марии в Иерусалиме на побегушках у лесного дикаря. Вот уж не думал, что доведется такое увидеть.
— Ждешь, что я оскорблюсь? Что стану спорить? Скажу, что у этого лесного дикаря мозгов больше, чем у всех вас, вместе взятых? Ты это и сам понимаешь, потому и пытаешься вывести меня из себя — чтобы я взбесился и тем потешил твою душу. Чтобы ощутить себя на высоте. Почувствовать хозяином положения… Не усердствуй. Просто наберись терпения. Мы оба знаем, когда я начну терять выдержку: пройдет неделя — и мне станет скверно. А уж ты постараешься, чтобы твое дознание не завершилось прежде, чем меня начнет ломать, верно?
— Верно, — подтвердил Курт, — постараюсь. Только я не стану ждать неделю; думаю, мы несколько ускорим процесс, и уже через день-другой я приду к тебе побеседовать. Знаешь, я бы на твоем месте припомнил пару молитв. Кстати, вы кому-нибудь молитесь, к примеру, перед едой?.. могу одолжить четки.
— И кстати, о четках, — кивнул птенец с улыбкой. — Поубавь гонор, паренек. Без них ты ничто. Ты имел бы право высмеивать меня или Арвида, потешаться над моим поражением, говорить, что угодно — если бы сумел одолеть хоть кого-то из нас сам. Но ты не смог бы. Подумай над этим.
— Однако они при мне, — пожал плечами Курт, разворачиваясь к двери. — И ты тоже. Подумай над этим.
Фон Зиккингена, выйдя в коридор, он обнаружил чуть поодаль, стоящего у стены неподвижно и прямо, как оградный столб; тевтонец смотрел перед собой, не обращая внимания на глядящего на него в упор шарфюрера.
— Я вижу, разговор у них как-то не сложился, — заметил Келлер, кивнув на неподвижного рыцаря; Курт развел руками:
— Не нашли общих тем… Разочарованы тем, что увидели? — спросил Курт тихо, приблизясь к рыцарю, и тот неопределенно повел головой:
— Скорее — тем, что услышал. Хотя, разумеется, иного я и не ждал, но все равно больно, когда один из тех, кто… — фон Зиккинген неловко кашлянул, запнувшись, и вздохнул: — И еще — не сказать, чтобы все эти годы я лишь об этом и думал, лишь тем и занимался, но эти поиски отняли столько сил, времени, мыслей, чувств… что сейчас ощущается какая-то даже пустота.
— Это мне знакомо, — понимающе согласился он. — Но у меня начнется новый поиск… А что теперь вы?
— У меня поиск — вся моя жизнь, — кивнул рыцарь, встряхнувшись. — Теперь я должен доложить обо всем увиденном…
— … позже, — докончил за тевтонца Курт. — Поймите меня и вы, господин фон Зиккинген: если я отпущу вас сейчас, меня пустят на колбасу. Через несколько дней сюда прибудут люди, которым о нашем с вами разговоре я не могу не рассказать и которые захотят с вами поговорить лично.
— Я понимаю, — с явным неудовольствием вздохнул рыцарь. — Я останусь в Ульме столько, сколько будет нужно; в любом случае, я не уехал бы прежде дня казни. Ведь она будет?
— Будет, но — стоит ли вам ее видеть? Ведь вы понимаете сами: поскольку он единственный, захваченный живым, отдуваться за всех придется ему. Не думаю, что предстоящее зрелище будет приятно кому-то из его близких.
— Я должен убедиться, что все кончено, — возразил фон Зиккинген твердо. — И это — не наш брат. Наш брат умер где-то в жемайтских лесах, а вместо него возродилось это сатанинское создание с его памятью. Сейчас я в этом убедился.
— Думать так всего проще — избавляет от душевных мук, — заметил шарфюрер, когда прямая спина тевтонца скрылась за дверью, и Курт обернулся.
— Вас мама в детстве не учила, что подслушивать разговоры следователя со свидетелем нехорошо? — осведомился он укоризненно, и Келлер пожал плечами:
— Моя мама учила меня подслушивать все, что плохо слышно, подсматривать все, что плохо видно, брать то, что лежит плохо, и складывать это хорошо — то есть, в нашем доме. Нас у нее было четверо, и благочестие не стояло на первом месте в моем воспитании… Уверены, что он не удерет из города?