История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

Все это на меня подействовало неприятно. Неужели, думаю, у моего Федьки нет никакого желания к учебе, к овладению знаниями? Если я, почти неграмотный, испытывал в его возрасте такую жажду к знаниям и пользовался каждой свободной минутой, столь редкой в моей перегруженной работой крестьянской жизни, чтобы прочитать любую, какая попадалась или какую удавалось достать, книжку, то ему-то, уже вкусившему сладость знаний, казалось бы, нужно иметь еще большую жажду.

Из писем его так это и представлялось. Он в них писал, что много занимается самообразованием, так что почти не имеет свободного времени. Не знаю, врал он это или, может быть, в то время было и так, а потом, возможно, любимая супруга своим воздействием приучила его к иным интересам…

Мне всегда было противно смотреть, как люди, выросшие в крестьянской среде, выбившись до того или иного солидного служебного положения, начинали обезьянничать, копируя кого-то, начинали и сидеть, и ходить, и говорить, и смеяться как-то неестественно, как бы играя на сцене. Из близких моих знакомых был таким Котельников Паша, вначале избач. А когда он женился и стал райполитпросветорганизатором[512], то его уж Пашей звать было нельзя, он напускал на себя важность, как индюк. По отношению к жене он был как послушная барышня из института благородных девиц по отношению к классной даме. Она ему то и дело делала замечания: то он высморкался слишком громко, то кашлянул по-мужицки. И он принимал это как разумнейшие наставления и старался ошибок не повторять. А еще был агроном Пустохин, парень тоже из бедной крестьянской семьи, и, несмотря на институтское образование, остался простым в обращении с массами, но и на него жена оказала «благотворное» влияние. Несмотря на то, что, когда они ссорились (а это у них случалось очень часто), он был с нею крайне груб, доходя до таких упреков, сколько-де, мол, ты уже мужчин сменила — все же, когда у них устанавливалось «мирное житие», он явно следовал правилам, преподанным женой (она была дочь крупного деревенского торговца). Так, пообедав, он подходил к супруге, целовал ее и говорил «спасибо», идя на занятия на 5–6 часов, прощался и целовал…

Откуда, черт возьми, эти люди взяли, что все это — признаки культуры? По-моему, все это только обезьянничание: видали или читывали в романах, что так где-то кто-то делает, вот и подражают, воображая, что это делает их из простых смертных людьми какой-то иной категории. У того же Пустохина мне пришлось наблюдать такую подлость: когда они обедают, прислуга-няня, она же кухарка, подносит им кушания и лишь когда они закончат трапезу, она ест остатки на кухне. Ну, чем не господа? А ведь, черт возьми, Пустохин был член партии, должен бы знать, что неуместно у нас барское отношение к прислуге. И все потому, что так нужно было жене.

Если мне было противно наблюдать подобное у знакомых, то каково же мне было увидеть, что мой Федька стал таким же, если не хуже! Правда, при мне у них прислуги не было, но я слышал их разговоры о том, какие у них жили няни, какое с ними было мучение, и делать-то они ничего не умели, и лентяйки-то они были, и глядеть приходилось, чтобы не обворовали — ну, точь-в-точь разговоры господ прежнего времени.

Между прочим, Федька еще в письмах жаловался мне, как трудно приходится его жене: придет с работы измученная, а дома ее ждет опять работа, потому что няни попадают все такие, что или не хотят ничего делать, или не умеют. Ей приходится и обед готовить, и за ребенком ухаживать. Прочитав такую его жалобу, я почувствовал совсем не то, что должен бы почувствовать как отец и свекор этой парочки. Я представил себе молодую деревенскую девушку, которую «молодые господа» то и дело попрекают, что она и то делает неладно, и другое нехорошо…

Когда я пожил у них и узнал свою сношеньку, я понял, что у этой совбарыни никакая прислуга не уживет. Хуже того, я понял, что сынок мой, натравливаемый супругою, тоже способен третировать прислугу вроде прежнего захудалого барина.

Черт возьми, думаю, так когда же будут нарождаться новые люди, которые не будут признавать никаких сословных различий между людьми, которые не будут чваниться тем, что они более образованны или более способны, а поэтому более обеспечены? Теперь же, насколько мне пришлось это наблюдать, даже люди с одинаковым образованием, но с разной зарплатой, группируются именно по признаку зарплаты. Те, кто получает больше, смотрят снисходительно на получающих меньше. Они думают, что получают больше не случайно, а потому, что имеют большие способности. И чем человек ограниченнее, тем тверже у него это мнение.

Как-то, придя с работы, я, чтобы что-нибудь сказать, говорю сношеньке: «Что, Зинаида Алексеевна, не идете сегодня играть в волейбол?»

— Да там же никого нет.

— Как никого, там много людей.

— Так это одни сезонники.

Это сказано было так, как раньше сказала бы помещица: «Там одни холопы». Мне приходилось намотать это на ус: если в ее глазах так низки сезонники, которые в большинстве все же квалифицированные, хорошо зарабатывают и прилично одеваются, то что же представляю в ее глазах я, чернорабочий, с трудом зарабатывающий себе на хлеб и не имеющий приличной одежды и белья? Я уже знал, что она именно по этому признаку оценивала людей. Впрочем, мне не нужно было и предположений строить, мне довольно ясно давали почувствовать, как ко мне относятся. Одно время у них гостили две Зинушкины сестры. Соберутся они, бывало, все вечером, разговаривают, смеются, и Федька, понятно, с ними. Слушаю, слушаю я, сидя в другой комнате, да и надумаю: давай пойду к ним. Захожу, но вижу, что меня тут не очень ждут, никто никак не реагирует на мое появление и чувствую, что это делается сознательно. Пробую втиснуться в разговор, уловив момент, подаю какую-нибудь реплику, но опять полное игнорирование. Как если бы разговаривали трезвые люди о чем-то серьезном, а к ним подошел бы пьяный и начал ввязываться в разговор со своей пьяной чепухой. Так и приходилось по возможности незаметно ретироваться.