Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

жестоко прошелся по портрету матери, искромсанный, он валялся поверх груды обломков и взирал на художника уцелевшим глазом. Свинцово-голубой цвет и коричневый превалировали на потрескавшемся, вымученном полотне, то были цвета отчаяния.

Жена все еще стояла в дверях.

— Мдаа…

И ничего более, только это единственное — мдаа… Шергил ни о чем не спросил, все было ясно. А ведь ей следовало бы догадаться, что мужчины будут молчать, слова не вымолвят в присутствии третьего лица. И она поняла… Поняла, что муж намеренно не начинает разговора, а Шергил и вовсе не расположен к беседе. Он сидел абсолютно трезвый, инертный и скорее даже спокойный, не шумел, как обычно, не шутил и даже не ругался. Да он, вероятно, был тем единственным человеком в мире, которому, как это ни странно, шло, когда он сквернословил. Ни анекдотов, ни новых сплетен, ни разговора о текущей политике… Как это не похоже на Шергила. Он даже не интересуется, над чем работает друг, и не спрашивает, как бывало: ну, как идут дела, или же, кивая головой на приставленное к стене полотно: ну-ка, поверни, дай взглянуть.

Художник посмотрел на жену в упор, и она молча вышла из комнаты.

Потом он, одеваясь, мечтал о том, чтоб Шергил предложил ему пройтись, он с радостью согласился бы, ведь это здорово — хотя бы ненадолго удалиться из этого ада.

У них была огромная комната, такая огромная, что сын мог свободно играть в ней в хоккей. Была и мастерская, но он предпочитал работать дома, где светлее и потому цвет воспринимается естественнее. И в результате все они привыкли к постоянному запаху масляных красок и не представляли, что можно жить иначе.

— У меня к тебе просьба, — сказал Шергил, когда женщина вышла, полез за пазуху, вытащил три букетика цикламенов и неловко повертел их в руке, не зная, что с ними делать.

Художник недоуменно уставился на заключенные в длинных пальцах цветы.

— Суд состоялся, нас развели, — пояснил Шергил. — Вечером зайди к ней, передай эти цветы, скажи, что я поздравляю ее с весной.

— Развели?..

— Да, вот так-то…

Он встал, положил цветы на стол, рядом с разбросанными шахматными фигурками и иностранными рекламными журналами.

— Ну, хорошо, я пошел… — произнес он, глубоко вздохнув.

Художник не стал его отговаривать, не сказал, чего, мол, спешишь, подожди, поговорим. Они понимали друг друга, слова были бы излишни, они ничего не могли изменить. Скажем, состоялась бы такая беседа:

— Ты и вчера выкаблучивался?

— Что поделаешь?..

— Интересно, наберешься ли ты когда-нибудь ума-разума?

— Эх!..

Или же они поменялись бы ролями:

— Закончил сценарий?

— Да ну его…

— А как чувствуешь себя в студии?

— Как в катакомбах.

— Не знаю, другие на глазах богатеют.

— Да ну их всех…

Как говорится, ни уму, ни сердцу… Так стоило ли удерживать Шергила? А сразиться в шахматы ни одному из них не хотелось.

Он не сказал жене, хлопочущей за портьерой, отделяющей кухню, что пойдет провожать Шергила и скоро вернется, да и она не выглянула — своеобразно выражая протест против женского бесправия, молча демонстрируя свою обиду.

Он как свои пять пальцев знал все привычки жены и нюансы ее характера. Сейчас не следовало придавать значения ее поступкам, поскольку это был всего лишь безобидный каприз женщины, утвердившейся в то утро в своем превосходстве, и он сам дал ей на то право, расточая пылкие клятвы в верности и любви, которые он жемчужными зернами рассыпал по супружескому ложу.

Они прошли через длинный и угрюмый двор, шли молча, плечом к плечу, чувствуя, что это идут рядом их страдающие души, которые могли и терзать друг друга, и успокаивать. Они шли молча, и в этом молчании отражалась тщетность слез, оправдывающих ошибки, совершенные во имя истины. Тот, кому неведом язык молчания, тот вообще никогда ничего не поймет, кто считает, что искупление грехов только в раскаянии, не понимая и не вникая в их первопричину, — никогда не узрит истины.

Каждый из них в ту минуту нуждался в молчаливой поддержке, которая придала бы им силы, обнадежила бы. Но они недолго шли рядом, завернув за угол, подошли к разбитой витрине Военторга. Шергил остановился.

— Знаешь, я расскажу тебе смешную историю, — произнес он так, словно всю дорогу только и думал об этом. — По дороге к тебе, буквально полчаса назад, я встретил знакомого. Представляешь, все знают, что жена ему изменяет, думаю, он и сам слышал об этом. Смотрю, вытаскивает он из кармана какие-то бумажки, оказывается, это его анализы, у него обнаружили сахар. Как он убивался! В жизни, говорит, у меня ноготь не болел, и надо же, такая беда… Слушал я его, слушал, потом сказал, что вообще-то это болезнь аристократов, так что он может даже гордиться этим… и поспешил удалиться, чтоб не плюнуть ему в рожу. Что происходит на свете, не пойму… Хотя и не нужно пытаться понимать, глупость все это. — Шергил по привычке прикусил нижнюю губу. — Ну, я пошел, — сказал он, — не забудешь, о чем я просил?..

Художник отвел взор от удалявшегося Шергила, и взгляд его невольно остановился на витрине. Его всегда удивляло, почему в витрине Военторга стоит этот странный манекен — высокая женщина, которую каждый раз наряжают по сезону. Сейчас на ней дешевая шубка из искусственного меха и какая-то нелепая, старомодная шляпка. Женщина грустно улыбалась. Он много раз проходил мимо витрины, но никогда прежде не обращал внимания на эту убогую бутафорию, никогда взгляд его не задерживался на лице манекена и он не замечал застывшего на безжизненном лице выражения, в котором он вдруг прочел иронию одиночества и которое невольно заставило его в этот раз подумать с глупой наивностью: интересно, может ли кто-нибудь освободить от этой улыбки несчастный манекен.

Все, что захватывает нас хотя бы на мгновение, сильнее нас. Чем же иначе объяснить впечатление, которое произвела на художника сегодняшняя встреча с манекеном, приковавшим его взгляд, захватившим