7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - Анатоль Франс

В XVI веке гуманисты составляли подобие некоего государства, особую литературную республику. Выражение это появилось тогда же. И президентом этой республики духа был старый Эразм Роттердамский. Нашему Франсуа, который когда-то с таким нетерпением ждал письма от знаменитого Гильома Бюде, в 1532 году, в Лионе, представился случай завязать переписку с самим Эразмом. Жорж д'Арманьяк, епископ Родесский и один из многочисленных в ту пору друзей словесности, познакомившись с Рабле, попросил его в ноябре месяце переслать Эразму труды Иосифа Флавия. Рабле приложил к посылке написанное им на латыни письмо великому человеку, доживавшему свою славную трудовую жизнь в Базеле. По неизвестной мне причине письмо это адресовано какому-то Бернару де Салиньяку. Но не подлежит сомнению, что подлинным адресатом является Дезидерий Эразм.

Приведу в буквальном переводе наиболее интересный отрывок:

«Я не преминул воспользоваться случаем, о наиученейший отец мой, выразить тебе через посредство благодарственного письма свое глубокое уважение и сыновнюю преданность. „Отец мой“, — сказал я? Я назвал бы тебя и матерью, будь на то твое соизволение. Ибо что делает для своего ребенка мать, вскармливающая плод своего чрева, еще ни разу не видев его, не зная даже, каким он будет, охраняющая его, укрывающая от свирепых бурь, то сделал ты для меня, хотя лицо мое тебе незнакомо, а мое безвестное имя не скажет тебе ничего. Ты меня воспитал; ты вспоил меня чистым молоком божественного своего знания; одному тебе обязан я всем, что есть во мне ценного, всем, чего я достиг. Не скажи я об этом во всеуслышание, я был бы неблагодарнейшим из людей. Еще раз низко кланяюсь тебе, дорогой отец, гордость своей отчизны, столп литературы, неутомимый поборник истины».

Письмо это, при всей своей напыщенности, какой требовал тогда эпистолярный жанр, выражает, однако, подлинные, искренние чувства. Рабле тщательно изучал труды Эразма; особенно часто перечитывал он «Апофтегмы» и «Пословицы», и ему не раз случалось вводить цитаты из них в собственные сочинения. Он делал это тем охотнее, что подражать и проявлять свою начитанность считалось тогда похвальным и почтенным занятием.

Продолжая свои научные изыскания, способствовавшие его популярности в мире ученых, Рабле находил время и для другого рода творчества, которым пренебрегали его собратья и который, однако, заслуживает нашего пристального внимания. Пользуясь вульгарным наречием, он составлял для простонародья гадательные книги и альманахи, носящие на себе гораздо более резкую печать своеобразия, нежели его ученые труды. Балагурство и грубые шутки перемежаются здесь с исполненными глубокой мудрости афоризмами. Каждое его предсказание — это насмешка над астрологами и прорицателями, это камешек в их огород. Он издевается над составителями гороскопов, в высшей степени остроумно обосновывая свое недоверие к ним. «Нет ничего глупее людей, — утверждает он, — воображающих, что цари, папы и вельможи имеют больше прав на небесные светила, чем страждущие и обездоленные: как будто со времени потопа или со времен Ромула и Фарамона[518] нарочно для царей появлялись новые звезды!»

В этих лубочных книжках он настойчиво проводит идею вседержителя бога. Возвещая в альманахе на 1533 год крушение царств и религий, он спешит добавить:

«Это суть тайны высшего совета при царе небесном, от чьего благоусмотрения и произволения зависит все сущее и происходящее в мире; нам же остается пасть перед ними ниц и хранить молчание».

В 1532 году Рабле взял на себя еще более скромную задачу, которая, однако, привела его к созданию необыкновенной, изумительной, чудеснейшей книги в мире. Чтобы позабавить невежественных простолюдинов, он пересказал своими словами известную историю одного великана и выпустил ее под названием «Великие и неоценимые хроники Гаргантюа». Гаргантюа не был созданием Рабле. Слава его терялась во тьме веков. Особой известностью он пользовался в деревнях: во всех французских провинциях крестьяне рассказывали чудеса о его невероятной силе и аппетите. Всюду показывали огромные камни и обломки скал, которые он притащил, холмы и пригорки, выпавшие из его корзины. Книга Рабле «Великие и неоценимые хроники» — это всего лишь обработка старинных народных сказок. И отнес он ее не к ученому издателю Грифу, а к другому лионскому книгопродавцу, Франсуа Жюсту, и в один месяц она разошлась в таком количестве экземпляров, в каком библия не расходилась за девять лет.

Как же Рабле пришел к мысли написать вот об этом Гаргантюа и его сыне Пантагрюэле самый причудливый, самый веселый, самый оригинальный из романов, не похожий ни на какой другой, — произведение, которое нельзя сопоставить ни с «Сатириконом» Петрония,[519] ни с «Великим пройдохой» Франсиско де Кеведо[520], ни с «Дон Кихотом» Сервантеса, ни с «Гулливером» Свифта, ни с повестями Вольтера? На этот вопрос мы не можем ответить с достаточной точностью и определенностью. Как в свое время источники Нила, происхождение Гаргантюа и Пантагрюэля составляет для нас загадку. Мне остается привести осторожные слова самого сведущего издателя Рабле — незабвенного Марти-Лаво: [521]

«Мы можем только догадываться, что сначала Рабле переделал для лионского книгоиздателя Франсуа Жюста старинную народную сказку, которую он озаглавил „Великие и неоценимые хроники огромного и громадного великана Гаргантюа“, что затем, увлеченный этим сюжетом и ободренный успехом книжки, он написал „Пантагрюэля“, служащего ее продолжением, и что в конце концов он заменил свой первый слабый опыт новым и окончательным вариантом „Гаргантюа“, каковой и составил первую часть романа, „Пантагрюэль“ же составил вторую».

Таковы более или менее правдоподобные предположения. Не поднимая по этому поводу бесплодных и туманных споров, которые все равно ни к чему определенному нас бы не привели, мы сразу приступим к изучению этих первых двух книг и, воздерживаясь от суждения о том, какая из них, по нашему мнению, написана раньше, начнем именно с первой. Хотя порядок расположения частей у нашего автора и не имеет существенного значения, мы все же обязаны его придерживаться. Мы знаем наверное, что Пантагрюэль — сын Гаргантюа. Эта их родственная связь несомненна. Сейчас мы познакомимся с этими двумя страшными великанами, которые на поверку окажутся добрейшими существами, и будем наблюдать их благородное, я бы даже сказал, примерное поведение. Вместе с ними мы ежеминутно будем переходить от веселого к мрачному и от смешного к возвышенному. Мы отведаем и аттической и поваренной соли. Я уверен, что вам придется по вкусу и та и другая, но при этом я ручаюсь, что, находясь в обществе великанов и их родственников, вы не услышите ничего такого (уж я за этим послежу!), что могло бы оскорбить самый целомудренный, самый стыдливый, деликатнейший вкус. Я буду осторожен, я буду… Впрочем, умолкаю. Иначе вам может показаться, сударыни, что я слишком много наобещал.

ПЕРВАЯ КНИГА

Для выяснения родословной Гаргантюа автор отсылает нас к великой Пантагрюэльской хронике. Сам же он по этому поводу пускается в рассуждения о величии и упадке королевских династий. «Я полагаю, — говорит он, — что многие из нынешних императоров, королей, герцогов, князей и пап произошли от каких-нибудь мелких торговцев реликвиями или же корзинщиков. И наоборот, немало жалких и убогих побирушек из богаделен являются прямыми потомками великих королей и императоров… Что касается меня, — прибавляет он, — то я, уж верно, происхожу от какого-нибудь богатого короля или владетельного князя, жившего в незапамятные времена, ибо не родился еще на свет такой человек, который сильнее меня желал бы стать королем и разбогатеть, — для того чтобы пировать, ничего не делать, ни о чем не заботиться и щедрой рукой одарять своих приятелей и всех порядочных и просвещенных людей». Пожалуй, иные подумают, что здесь-то и сказался дух Рабле, что этот великий насмешник не признает ни князей, ни королей, ни пап, что он опередил свою эпоху — эпоху Возрождения и Реформации, что взгляд его обращен непосредственно к нашим дням. Нет ничего ошибочней подобного заключения. Такой образ мыслей как нельзя более чужд подлинному Рабле. Все его рассуждение состоит из ходячих, общепринятых, прописных истин (впрочем, от этого они не перестают быть истинами). Рабле лишь повторяет в шутливой форме то, что говорили до него все благонамеренные проповедники, такие же монахи, как он. Это проповедь в евангельском духе. Меньше всего входило в расчеты нашего автора подрывать устои королевской власти. У короля Франциска не было более покорного и почтительного подданного, чем брат Франсуа. Все это я говорю для того, чтобы впредь мы не принимали общих мест за нечто оригинальное и сошлись на том, что общие места порой отличаются большой смелостью.