7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - Анатоль Франс

В Фонтене-ле-Конт Рабле охватила та неутолимая жажда знаний, какою томились тогда все самые пытливые умы и благороднейшие сердца. Мощный ветер, проносившийся в ту пору над миром, теплые веяния весны человеческого разума коснулись и его чела.

Античный гений воскресил человечество. Первой восстала от сна Италия и устремилась к знанию и красоте. В отечестве Данте и Петрарки античная мудрость не могла погибнуть окончательно. Необычайное происшествие, о котором рассказывает папский летописец Стефано Инфессура, есть как бы символ этого пробуждения.

Это было 18 апреля 1485 года. В столице Италии прошел слух, что ломбардские рабочие, производя раскопки вдоль Аппиевой дороги, нашли римский саркофаг, на котором по белому мрамору было выгравировано: «Юлия дочь Клавдия». Когда подняли крышку, то увидели девушку лет пятнадцати — шестнадцати, сохранившую благодаря каким-то неведомым мазям или волшебным чарам всю ослепительную свежесть своей красоты. Длинные светлые волосы рассыпались по ее белоснежным плечам, и сквозь сон она улыбалась. Римские воины в порыве восторга отнесли мраморное ложе Юлии в Капитолий, и сейчас же туда длинной вереницей потянулся весь город, чтобы взглянуть на несказанную красоту этой девушки[496]. Люди созерцали ее молча и долго, ибо, по словам летописцев, она была несравненно прекрасней всех живших в то время женщин. Наконец папа Иннокентий заметил то неописуемое волнение, какое вызывало в народе это зрелище; боясь, как бы радующее взор тело девушки не пробудило нечестивый языческий культ, он велел ночью похитить его и тайно похоронить. Но римский народ навсегда сохранил воспоминание об античной красоте, прошедшей перед его глазами.

Вот что такое итальянское и всеевропейское Возрождение. Это — вновь обретенный дух античности, это — воскрешенная античная словесность и науки. И как животворны, как жизнеспособны греческие и римские шедевры! Они восстают из тлена, и человеческая мысль мгновенно разрывает их саваны. Из этих раскиданных по всему свету обломков, пролежавших под спудом более тысячи лет, вдруг выбивается вечный источник обновления. Умы, вскормленные схоластикой, приспособленные для усвоения узкого круга школьных истин, в общении с древними обретают освобождающее начало. Над этим стоит призадуматься! В греческих и латинских фрагментах, извлеченных из монастырского мрака, оживали две великие цивилизации, управляемые мудрыми законами, защищаемые гражданскими доблестями, превозносимые ораторским красноречием, украшаемые искусствами и поэзией. Постараемся глубже понять, постараемся понять до конца воскресение человечества, погибавшего от варварства, невежества и страха. Греческий гений сам по себе обладал способностью избавлять и спасать, но довершили раскрепощение человеческих душ те усилия, которые затрачивались для того, чтобы воспринять его. Идеи Платона и Цицерона были, без сомнения, благотворны; работа и дисциплина ума, старавшегося воспринять их, были еще благотворнее. Люди осмелились наконец мыслить! Полагая, что учатся мыслить у древних, они начинали мыслить по-своему. Вот что такое Возрождение.

Книгопечатня, изобретенная, как выражается Рабле, «по внушению ангелов», в середине XV века[497], во многом способствовала этому возрождению наук, которое, в силу своей исключительности, было названо просто «Возрождением». Скромная подражательница каллиграфии, влачившая на первых порах тайное, подпольное существование и всецело занятая перепечаткой библий, книгопечатня постепенно растет, ширится и распространяет по всему миру духовную и светскую литературу. Печатный станок размножает тексты; выражаясь языком Пантагрюэля, это огромная давильня, откуда для всех брызжет вино знания.

В Париже первый печатный станок появился при Людовике XI, найдя приют в одном из сорбоннских подвалов, — вскоре там уже насчитывалось около тридцати таких станков. В ученом городе Лионе в начале XVI столетия их было уже пятьдесят. В Германии количество печатных станков к этому времени перешло за тысячу. Для Франкфурта книжный базар представлял неиссякаемый источник обогащения. Сокровища античного мира, еще недавно хранившиеся в сундуках у немногочисленных гуманистов, становятся общим достоянием. В 1470 году напечатан Вергилий, в 1488 — Гомер, в 1498 — Аристотель, в 1512 — Платон. Между литературами разных стран происходит обмен идеями и открытиями. Из глубины одной из базельских книжных лавок маленький, хилый и слабый старик твердой рукой ведет человечество вое дальше и дальше по пути к знанию и сознанию: имя ему — Эразм Роттердамский[498].

В то время как во всей своей классической красоте и славе воскресает прошлое, экспедиции Васко де Гама, Колумба и Магеллана выявляют подлинный лик земли, а система Коперника, разорвав узкие круги астрологического неба, внезапно открывает бесконечность вселенной.

Во Франции возрождаются науки. По всей стране учреждаются школы, и епископы охраняют их от ленивых и невежественных монахов. Сухая и бесплодная схоластика умирает: в области духа ее смерть — это смерть самой смерти. Схоластика мертва: все оживает, все расцветает, все радуется.

Брату Рабле, находившемуся в Фонтенейской обители, передалось это страстное желание все узнать и постичь, которое воспламеняло тогда лучшие умы человечества. Среди окружавших его монахов, ничему не учившихся из боязни заразиться свинкой, были все же трое или четверо пристрастившихся, как и он, к изучению древних языков. Один из них известен нам не под своим настоящим именем: до нас дошло его греческое прозвище «Финетос». Другой — это тот самый Пьер Лами, который к тому времени, когда более юный брат Франсуа только еще начинал заниматься греческим языком, сделал в этой области большие успехи и своею начитанностью заслужил уважение наиболее известных гуманистов.

В те времена люди науки, живя в разных странах, знали друг друга, старались поближе познакомиться, между ними создавались как бы некии тайные братства. Они ездили друг к другу и вели ученые беседы, отличавшиеся такой свободой, какая и не снилась нынешним академикам. Если же нельзя было видеться, обменивались письмами. В наши дни этой переписке тогдашних ученых соответствует сотрудничество в специальных журналах и академические заседания. Количество писем, которыми обменивались по интересовавшим их вопросам ученые гуманисты, огромно. «Я завален письмами из Италии, Франции, Англии и Германии», — сообщает Анри Эстьен[499]. Эразм признается, что он получал ежедневно двадцать писем, а сам отправлял сорок.

Фонтенейские монахи-эллинисты посещали местных светочей ума: королевского адвоката Жана Бриссона и его родственников, уговаривавших брата Франсуа, в надежде, что это развяжет ему язык, зашвырнуть свой клобук в крапиву; первого заместителя наместника — Артюса Кайе; Андре Тирако, фонтенейского судью и зятя Кайе, и председателя сентского суда — Эмери Бушара. Все это были гуманисты и большие поклонники античности, находившие в «Пандектах»[500] неисчислимые достоинства, подобно Пантагрюэлю, знавшие наизусть лучшие места из римского права и дававшие им философское истолкование. По всей вероятности, они рассчитывали, и не без основания, найти в старинных текстах твердые правила и справедливые законы. В обществе этих людей Рабле сделался неплохим законоведом и горячим поклонником Папиниана[501].

Пьер Лами состоял в переписке с Гильомом Бюде[502] — знаменитым комментатором «Пандект», знавшим греческий язык и латынь, как никто во Франции, и совмещавшим ученые занятия с высокими обязанностями королевского секретаря. Этот великий человек писал фонтенейскому иноку на греческом и латинском языках письма, свидетельствующие о его блестящей эрудиции, и в каждом письме неукоснительно посылал привет юному Рабле: «Кланяйтесь от меня Вашему брату во Христе и в науке… До свидания, передайте от меня тысячу приветов милому и ученому Рабле — устно, если он с Вами, или письменно, если он в отсутствии».

Милый и ученый Рабле тоже добивался чести получить письмо от великого человека. Пьер Лами обещал ему в этом помочь, но в течение довольно долгого времени старания его оставались безуспешными. Отчаявшись получить письмо, брат Франсуа послал Гильому Бюде шутливый донос на своего товарища: он изобличал Лами в том, что тот, мол, кичится своим мнимым влиянием. Бюде ответил ему столь же насыщенной римским правом и оттого достаточно тяжеловесной шуткой. Эти столпы учености играли с «Дигестами», как Гаргантюа с большим колоколом Собора Парижской богоматери.

Судья Тирако в 1512 году, двадцати четырех лет от роду, женился на одиннадцатилетней Мари Кайе, и теперь он изыскивал наилучшие методы воспитания, образования и развития своей юной супруги. С этой целью он обратился к древним писателям и, перечитав великое множество текстов, спешно написал трактат «De legibus connubialibus»;[503] предполагают, что над этим трактатом, вышедшим в 1513 году, он заставил трудиться молодых ученых из Фонтенейского монастыря. Вот к чему в основном сводится учение Тирако о правах и обязанностях супругов.