Любимые дети - Руслан Тотров

«Между прочим, зарплата вам начисляется не за это».

Вздрогнув, я повернулся к нему, но ответил вполне дружелюбно:

«Считайте, что я живу в долг».

«А чем вы собираетесь расплачиваться?»

«Готовлю для вас сюрприз».

«Боюсь, что этого мало, — сказал он. — Придется, наверное, готовить проект приказа».

«За нерадивое отношение?» — поинтересовался я.

«Хорошая формулировка», — одобрил он.

«Пожалуй, — согласился я, будто мы с ним вдвоем решали судьбу кого-то третьего. — А не покажется ли странным — только что благодарность и тут же выговор?»

«Строгий, — уточнил он. — Сожалею, но другого выхода не вижу».

На следующий день я сам подошел к нему и, услышав: «Присаживайтесь», сел у края стола и молча протянул эскиз. Едва глянув издали, З. В. насмешливо хмыкнул:

«В остроумии вам не окажешь».

«Это не шутка!»

«А что же?»

Я начал объяснять, волнуясь, — реагенты A и B, давление P, катализатор K, — а З. В. подвинул к себе эскиз, надел очки и, слушая, стал разбираться в начерченном.

«Но какое отношение это, — он отодвинул эскиз, — имеет к вашему заданию?»

«Прямое», — ответил я.

«Послушайте, — сказал он, — мы конструируем это оборудование для головного НИИ отрасли. Они разработали у себя технологию и применительно к ней заказали нам полупромышленную линию, чтобы продолжать на ней исследования и одновременно производить АВ. Это вам понятно?»

«Абсолютно».

«Так чего же вы хотите? Чтобы они зачеркнули свои разработки и в угоду вам начали все сначала?»

«Но способ, который я предлагаю…»

«Нигде в мире не используется, — перебил он меня. — Вы же сами сказали. Ни в Америке, ни в Японии… А там ведь тоже не дураки сидят. Значит, не такое это простое дело, как вам кажется».

«А может, дело во мне? — усмехнулся я. — В том, что я живу не там, а здесь?»

«Да будьте же вы скромнее! — вспылил он. — В конце-то концов!»

«То есть знай свое собачье место, — подумал я, — и тявкай только в унисон его басовитому лаю».

«Выбросьте этот листок, — он толкнул ко мне эскиз, — и занимайтесь тем, что вам поручено. Все, — хлопнул ладонью по столу, — разговор окончен».

«Выброшу, конечно, только не сразу, — сказал я, вставая. — Сначала покажу ведущему конструктору, фамилия-имя-отчество».

«Что?» — не понял З. В.

«Простите, оговорился. Я хотел сказать — покажу Эрнсту Урузмаговичу».

«На здоровье», — буркнул он мне вслед.

Эрнст долго разглядывал эскиз, потом меня, как бы сопоставляя, и я извелся в ожидании, но не торопил его, зная, что он не скажет ни слова, пока не осмыслит увиденное и не  в ы р а б о т а е т

СОБСТВЕННОЕ МНЕНИЕ.

«Слушай, — проговорил он наконец, — тебе не кажется, что эта штука дееспособна?»

«Кажется, — ожесточенно кивнул я, — и даже более того».

«А что начальник?»

«Послал меня вместе с эскизом»…

«Ко мне?»

«Нет, подальше»…

«Ах, да, — усмехнулся Эрнст, — у вас же  о т н о ш е н и я. Впрочем, — посерьезнел он, — отношения — это ваше личное дело, можете оставить их при себе. То, что ты начертил, касается уже не только вас».

«Да, — улыбнулся я, — имеет народнохозяйственное значение».

«Ничего смешного тут нет, — оборвал он меня, — действительно имеет. И раз уж ты это понимаешь, значит, должен был доказать».

«Не буду я лбом об стену биться, противно мне это! Если человек поет, нельзя же требовать от него, чтобы он еще и подковы гнул!»

«Все ясно, — насмешливо вздохнул Эрнст, — белую работу делает белый, черную работу делает черный».

Он помолчал, вырабатывая решение.

«Ладно, — сказал, — пойдем. Я выступлю в роли стенобитного орудия, а ты хоть свидетелем побудь».

Он встал, а я бы с удовольствием остался на месте, но поднялся послушно, и мы двинулись цугом — Эрнст впереди, я за ним — к столу начальника.

«Что у вас?» — спросил З. В., не поднимая головы.

Мы уселись, Эрнст положил перед собой эскиз.

«Свое мнение по этому поводу я уже высказал», — З. В. нанес упреждающий удар.

«По-моему, вы неправы, — ответил Эрнст. — Амортизационное устройство, предложенное»…

«Оно не будет работать, в а ш е устройство, — З. В. отошел на заранее подготовленные позиции, — заклинится в первые же пять минут».

«Будет», — атаковал я с фланга.

Будет не будет — завязалась перестрелка.

«Раз уж возникли сомнения, — предложил Эрнст, — давайте сделаем макет и проведем испытания».

«Некогда нам заниматься ерундой! Мало ли что кому в голову взбредет!»

Очки Эрнста взблеснули.

«Простите, — сказал он, — но я не привык, чтобы со мной разговаривали в таком тоне».

«Простите и вы, но я говорю то, что думаю».

«В таком случае, я считаю своим долгом сообщить о возникших разногласиях заказчику».

«Это ваше право, — отмахнулся З. В., — и я не собираюсь оспаривать его».

Мы встали.

«А вы, — он глянул на меня с такой злостью, что я чуть на ноги не осел, — принимайтесь за работу! Сейчас же, немедленно! Сколько можно бездельничать?!»

И вот мы сидим за тем же столом, З. В. и я, и молчим. Что он может сказать мне? И что я отвечу?

А вот что.

— Идите, — говорит он, — вас ждут в цеху.

Встаю, смотрю на часы, отвечаю:

— У меня еще пятнадцать минут в запасе.

Направляюсь к Эрнсту, иду и чувствую спиной тяжелый взгляд З. В., оборачиваюсь — он по-прежнему листает бумаги в папке.

— В пятницу техсовет, — сообщает Эрнст. — Приехал Васюрин.

Главный инженер головного НИИ, доктор наук, руководитель темы.

— Как видишь, человечество заинтересовалось тобой, — улыбается Эрнст. — Придешь?

Представляю себе: произношу речь на техсовете — реагенты A и B, давление P, катализатор K, — говорю, казалось бы, на сугубо производственную тему, а в углу сидит, понурившись, немолодой и невеселый человек, и каждое слово мое бьет его по редковолосому темени, по голове, переходящей в шею, переходящей в туловище.

МЕСТЬ ВРЕМЕН НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.

Или: толкаю речь, а собравшиеся позевывают, скучая, — еще один пытается всучить миру сомнительную идейку, — и судьба моя предрешена, но я все еще говорю по инерции, хоть никто и не слушает меня, да и сам я уже не слышу собственных слов, а может, и не произношу их, только рот открываю беззвучно, зеваю, как рыба, вытащенная из воды, и З. В. с лицемерной жалостью наблюдает за моей агонией.

— Нет, — отвечаю Эрнсту, — не приду. Служу в армии.

— Ты не спортсмен, — морщится он.

Это не самое лестное из определений, принятых в отделе, и я не знаю, как опровергнуть его, но тут на выручку мне приходят бойцы-доминошники.

— Алан, — зовут они, — забьем козла?

— Видал? — торжествую. — А ты говоришь — не спортсмен… Спасибо, — благодарю доминошников, — не могу, мне пора на работу.

— Ты — чистоплюй, — уточняет Эрнст.

Он склоняется над листом бумаги и продолжает писать, а я стою рядом и смотрю, как подергивается в его руке карандаш, выводящий мелкие и точные, без излишеств и недостатков, буквы, как выстраиваются они в ровную, словно по линейке выверенную строку, и спрашиваю, хоть уже и сам понимаю это:

— Готовишься к техсовету?

Эрнст не отвечает.

— Ладно, — ворчу, — сами разберетесь…

Он молчит, а я все еще стою, и мне неловко уйти, не договорив и не попрощавшись, но и стоять уже неловко, и, пересилив себя, я делаю наконец первый шаг и второй тоже, подхожу к игрокам, к шахматистам и доминошникам. Они рады мне, и я пожимаю протянутые руки, слушаю хвастливые речи победителей и жалобы побежденных, восторгаюсь и сочувствую, и понемногу освобождаюсь от прошлого, и вот уже смеюсь, беззаботный, но повернувшись нечаянно, вижу хмурое лицо З. В., вижу — он закрывает папку и завязывает тесемки. После этого он встает обычно и, обращаясь к старшему по должности, а если таковых оказывается двое или трое, то к старшему из них по возрасту, и говорит: «Вы не уходите еще? Оставляю отдел под вашу ответственность. Не забудьте запереть дверь, ключ сдайте вахтеру», и если настроение у него хорошее, добавляет: «И вообще, заканчивайте свои игры и расходитесь по домам. Вас ждут жены и дети».

Сегодня он о детях не вспомнит.

Смотрю на часы — у меня в запасе около пяти минут, но что-то не стоится мне на месте, и я переступаю с ноги на ногу, как конь перед скачками, и, еще не понимая причины своего беспокойства, начинаю прощаться: «До свидания, всего хорошего, счастливо оставаться», и только у двери догадываюсь, что бегу от З. В., боясь оказаться его попутчиком, — идти рядом и вести притворно-непринужденный разговор, соблюдая

ПРАВИЛА ХОРОШЕГО ТОНА.

Закрываю дверь за собой и тут же останавливаюсь — у меня развязался шнурок. Можно, конечно, удирать и с развязанными шнурками, но это кажется мне унизительным, и я нагибаюсь и слышу: