Любимые дети - Руслан Тотров

Спросив позволения у отца, я встаю из-за стола, выхожу на веранду, а на улице все еще светло, день еще не кончился, и, словно удивляясь этому, Таймураз стоит и задумчиво смотрит куда-то вдаль.

— Слушай, — говорит, не поворачиваясь ко мне, — ты же знаешь их, — кивает на дверь, и я понимаю, что он имеет в виду отца, мать и Чермена, — они ведь не решатся сказать тебе…

— О чем? — спрашиваю. — Не тяни.

— Понимаешь, — мнется он, а из-за двери слышится голос отца, второй тост слышится, и тоже традиционный — за дороги, которыми мы идем, за то, чтобы дороги эти всегда были прямыми, и, послушав, Таймураз повторяет: — Понимаешь, — и, решившись, выпаливает разом: — Если ты не против, мы с Дзерой займем твою комнату…

Дзера, соображаю, это имя его невесты, которой я так и не видел до сих пор.

— Она же все равно пустует, — оправдывается Таймураз. — Ты ведь раз в месяц приезжаешь, не чаще… Так мы займем? — в глаза мне заглядывает. — Ладно?

— Конечно, — киваю, — конечно, — по плечу его похлопываю, — о чем речь?

КОМНАТА, В КОТОРУЮ Я ВСЕГДА МОГ ВЕРНУТЬСЯ.

— Ну, я пойду? — нерешительно произносит Таймураз. — Мне еще нужно повидать кой-кого…

— Иди, — подталкиваю его, — иди…

Возвращаюсь к столу, а там веселье — Сармат рассказывает о чем-то, и все смеются, но я пропустил начало и не могу понять продолжения, и не могу смеяться со всеми, сижу, печальный, и о комнате своей думаю, о том, что надо будет как-то незаметно снять со стены авторские свидетельства и увезти их в город, и увезти в город ту самую рубашонку, сшитую когда-то матерью из довоенных ситцевых лоскутьев… Сижу, задумавшись, а таксист-клятвопреступник что-то в карман мне сунуть норовит, да не попадает никак, и, догадавшись, что он пытается тайком вернуть мне деньги за проезд, я отстраняюсь, и, разоблаченный, он шипит яростно:

— Не имеешь права! Мы — родственники!

Отодвигаюсь еще дальше, усмехаюсь:

— Какие могут быть счеты между родственниками?!

Слышу взрыв смеха — это Сармат заканчивает свой рассказ.

Слова, слова, слова. Слышу — отец говорит:

— Все это хорошо, конечно, но что за стол без песни?

— Чермен! — слышу. — Давай, Чермен!

Чермен отнекивается, улыбаясь смущенно, но уступает в конце концов:

— Какую?

— Давай! — подбадривают его. — Сам знаешь!

Гвалт обрывается разом, все умолкают и ждут, замерев, но это еще не тишина, и Чермен тоже ждет, и вот она приходит неслышно, как бы извне является, чистая, дарует пространство и принимает в дар высокий, светлый голос:

— Ой, пастух Черной горы!

Это мой старший брат поет.

— Ой-ой! — дружно и слаженно вторят двоюродные наши, и, глядя на широкие, крестьянские лица поющих и гордясь родством, я подхватываю:

— Ой, пастух Черной горы!

(Это пастух с Белой горы кричит, предупреждает тебя — слышишь? — к тебе скачут хищники-князья, сильные мира сего, у них повышенные потребности, они угонят твою отару, а тебя самого убьют для забавы — слышишь?! — они уже близко, готовься встречать их, не робей.)

— Ой-ой!

Из соседней комнаты выходят, становятся вдоль стены, слушая своих сыновей, женщины. Это для них я пою о безымянном пастухе, который, преодолев страх перед силой, умерил потребности алчных, сведя их к нулю, и тем самым еще раз подтвердил возможность преодоления в настоящем и в будущем.

В каком это веке было? Кто помнит?

— Ой, пастух Черной горы!

Таксист-клятвопреступник толкает меня локтем в бок. Поворачиваюсь к нему недоуменно.

— Хорошо поют, — кивает он на братьев моих. — Не мешай.

Умолкаю на мгновение, и вспоминается мне, как в детстве мы ходили после уроков к реке — пятеро друзей-одноклассников, — усаживались на берегу и пели цыплячьими голосами, вернее, учились петь:

— Ой, пастух Черной горы!

Один из нас стал военным летчиком, если вы помните.

Второй работает в Садоне на руднике.

Третий строит БАМ.

Четвертый сидит в тюрьме за махинации с сухофруктами.

А пятый — я сам:

— Ой-ой! — пою-подпеваю.

Вижу — отец головой качает: не получается, мол, у тебя, не получается…

Когда же я пел последний раз? Когда это было?

— Ой, пастух Черной горы!

К матери поворачиваюсь с надеждой, но и она хмурится, палец ко рту прикладывает…

Умолкаю.

Я умею петь молча.

Умею петь.

Молча.

Вы слышите меня?

Сижу на крылечке, созерцаю закат. Бычок Какузо задумчиво чешет бок о ствол дикой груши.