Мышиная дыра - Максим Далин

— Мы пойдем. Я должен. Ты остановил кровь. Кормил моих детей. Для очистки совести.

И мы отправились в самый трущобный квартал мышиной страны. Он считался не слишком благополучным местом даже в лучшие времена — слишком уж часто тут случались обвалы свода. Так что если там и бывал кто-то из высшего общества, то только на предмет набрать лишайников на суп. Постоянно жили в этом мрачном местечке только личности маргинальные и сомнительные, по разным причинам ушедшие из густонаселенных районов. Каннибалы, охотящиеся на мышат, наркоманы, бродяги и мошенники, как говорили в свете.

Но я не хотел причинять вред и таким. Тем более, что был вовсе не уверен, что они тут все такие.

Мы долго возвращались назад. Прошли несколько уже знакомых станций подземки, а потом свернули на одной из развилок — и подземная железная дорога пошла вниз под углом. Там начинались грузовые коммуникации — они вели прямехонько к приятному месту — городской свалке, куда упирался пробитый звездолетом канализационный тоннель. В этих местах эрозия и обвалы и образовали жутковатое нечто, называвшееся у мышек Пещерой Лишайников.

Через эту Пещеру Сталкеры поднимались на свалку за интересными и полезными вещами. Младшая жена Мыша до сих пор приносила оттуда удивительные редкости вроде лампочек из закаленного стекла, пуговиц, стеклянных бутылок и металлических пластин. Но ходить на свалку было даже опаснее, чем лазать по городским развалинам — со временем выкинутые туда людьми ядовитые вещества разъели контейнеры, в которых хранились, и заразили почву на десятки метров. Неосторожный или неопытный Сталкер мог не заметить, что наступил в яд, и травился насмерть, когда чистил ноги после путешествия — так многие погибали. Простые же смертные, не искушенные в сложных путешествиях по Крыше Мира, знали о свалке только из жутких историй.

Но отчаянные аутсайдеры, жившие в Пещере Лишайников, как говорят, иногда поднимались туда по ночам, разыскивая одурманивающие вещества. Этим изгоям было нечего терять. К сожалению, в смысле любви ко всякого рода отраве, изменяющей сознание, мышки от людей недалеко ушли — по дороге в опасную зону я узнал, что спирт в большой цене, что из некоторых видов лишайника делается отвратительная, но эффективная брага, а некоторые несознательные индивидуумы даже нюхают эфир. Нет во Вселенной совершенства.

Поэтому, ребята, я заявляю с полной ответственностью — выпить с Мышом можно совершенно по-человечески. Он в указанном состоянии ласковый и трогательный — мышки во хмелю редко бывают буйными. Но это вы потом сами увидите.

А тогда, значит, мы по довольно узкому тоннелю, похожему на колодец, лежащий на боку — из больших выкрошившихся бетонных колец — попали в сырую темноту, откуда тянуло плесенью и мертвечиной. Мне было чрезвычайно неуютно — даже я слышал, как проседает и сыпется грунт откуда-то сверху. Один раз целая горсть грязного песка насыпалась мне за шиворот — хорошо еще, что мышки чуяли самую явную опасность, а то пришлось бы совсем худо. Шагах в пятидесяти от нас обрушился целый, наверное, центнер песку — получить такое дело на голову было бы чертовски неприятно.

Но не мог же я отступить после того, как сам их сюда притащил. К тому же гуманизм — высшее достижение человечества… мышеству, к сожалению, пока не знакомое.

И во имя гуманизма мы с Мышом и Поэтом бродили по сырым норам, воняющим, как старый сортир, и вопили: "Эй, есть кто живой?!" Мои вопли и их писк одинаково глухо проваливались в этот мерзкий песок, как в тухлую вату, и от них сыпалось с потолка. Несколько раз мы натыкались на раскопанный грунт и кости, обглоданные добела, но явно свежие, едва успевшие обветриться. Нашли еще и пару мышиных черепов, которые кто-то расколол на части, чтобы слизать мозг. Я ругался скверными словами, мои товарищи считали, что я сужу слишком строго. Они понюхали и решили, что кости принадлежали мышкам, погибшим в завалах — а их свежие трупы просто нашли какие-то голодные подонки. Так что это не убийство, а более простительное дело по здешним меркам.

Не по моим.

Никто не отзывался.

— Боятся, — пищал Поэт. — Думают — выманим и убьем. Не верят.

Я в растрепанных чувствах уже хотел повернуть назад, но тут Мыш свистнул:

— Большой, слушай. Следят.

Сел, вынул нож и выщелкнул лезвие. И я стащил бластер с плеча на всякий случай и осветил фонарем узкий лаз в стене, где песок шуршал.

Мы все ждали страшного врага. Каннибала или охотника. А выполз из лаза худющий грязный мышонок-подросток. В том возрасте, когда мышата еще только учатся добывать пищу, а до создания семьи им расти и расти — года четыре-пять независимых. Без одежды и почти без шерстки на костлявом тельце. Весь в шрамах. И левую руку поджимал под себя — она была не повреждена, а, похоже, травмирована от рождения или недоразвита.

Мыш спрятал оружие. А Поэт это бедное дитя обнюхал — небрежно и снисходительно, но дал понять, что хоть малыш по его меркам и ничтожное создание, но обижать его никто не намерен.

Мышонок между тем присел, поджимая больную руку, и уставился на меня — умненькие такие живые бусинки смородинового цвета. Я присел рядом и стал его гладить. А он пискнул:

— Ты — Большой, да? Я — Урод, сын Алкаша. Мы одни остались. Хочется есть. Печку засыпало. Не мог раскопать. Ели лишайник так.

И я понял, что мы не зря тут блуждаем. Те взрослые, которые были в силах уйти отсюда — ушли, а дети остались без присмотра и по этому поводу обречены. Вот я в чем виноват.

— Урод, — говорю, — я дам еду. Сколько вас?

Он задумался, облизнул здоровые пальцы и почесал в ухе.

— Пять, — пищит. — Четыре маленьких и я. Они уже видят, но шерсти еще мало. Младшие без имен.

Мыш говорит:

— Он из первого выводка. А маленькие — второй. Вероятно, больные. Наследственность.

Поэт печально потеребил кончик хвоста.

— Да, — свистнул. — Вероятно. Никто не возьмет. Пропадут.

Тогда я говорю:

— Почему — никто? Я возьму. Покажи мне, где твои братишки, Урод. Я дам еду.

А чтобы он поверил совсем, я вытащил из-под бронежилета рубаху и укутал его. И страшно жалел, что у меня для него даже конфеты не осталось.

Но кто ж знал?

Это был первый выводок, который мы подобрали в Пещере Лишайников. Урод, самоотверженное существо, своих родичей спрятал очень здорово — в дыре, куда маленький мышонок еле-еле протискивается, а взрослая мышка уже не пройдет. Он их всех выволок оттуда за шиворот, хотя малыши уже умели не только ползать, но и бегать небыстро.

Ну подумайте сами, нельзя же было оставлять детей на произвол судьбы!

Когда к нам присоединилась семья Урода, мы стали выглядеть безопаснее. И из какой-то расщелины, откуда несло неописуемой мерзостью, выбрались Близнецы, которые тоже здорово прятались. Они дико воняли падалью, зато их не нашли каннибалы. Старший Мыш на них посмотрел и свистнул одобрительно.

Близнецы были славные мышки-самочки чуть помладше Урода, на удивление здоровенькие, только истощенные. Они не знали, погибли их родители или бросили своих детей — но поскольку родителей звали Торчок и Заноза, можно предположить все, что угодно. Я отодрал для бедных девочек пряжки от башмаков и пообещал еды и отмыть их от запаха.

Следующий был Куцый. Собственно говоря, у него остался кусочек хвоста, длиной с две ладони, но для мышки это все равно увечье, потому что чувство равновесия страдает. Хвост ему откусила собственная мамаша сразу после рождения. Имени отца бедолага не знал, а такое у мышек бывает чрезвычайно редко. Просто родительница редко пребывала в виде трезвом и неунюханном. Куцему, можно сказать, повезло выжить, ведь кормить его то и дело забывали, а съесть могли в любой момент. В общем, я так понял, что этот мышонок — везунчик и любимец богов.

Мы бродили по остаткам Пещеры Лишайников, пока Старший Мыш не сказал, что Мир над Крышей уже темнеет, но после Куцего нашлась только одна безымянная мышка-малышка, почти не умеющая говорить и умирающая от голода. Мне пришлось наколоть ее витаминами из аптечки — а потом вся наша очень большая компания направилась к звездолету.

И реакцию Эдит на моих сироток я даже представить себе боялся.

Добирались мы очень непросто. Маленькие мышата не могли идти быстро, а надо было очень быстро, потому что нас тут окружали сплошные опасности и неприятности. Ну, троих маленьких братцев Урода тащили в зубах сам Урод и Близнецы. Его четвертого братца согласился тащить Поэт, хотя вид сделал скептический и долго чистил между пальцами, наглядно изображая, что насчет дальнейшей судьбы этого ничтожного младенца умывает руки. Куцый кое-как брел своим ходом. Безымянную малышку я взял за пазуху, а фонарь пришлось закрепить на голове, благо есть приспособление.

Сначала мышка мне казалась жесткой, холодной и не по росту тяжелой, потому что все время вертелась и устраивалась поудобнее. Потом согрелась, приноровилась ко мне, обхватила руками за шею и дала возможность кое-как дотягиваться до бластера — правда, я очень надеялся, что стрелять не понадобится. А еще позже выяснилось, что малютка сообразительнее, чем раньше казалось, потому что она все время совершенно членораздельно попискивала мне на ухо: "Старший, хорошо", — и мелко, часто лизалась в щеку. Было щекотно, она мне мешала, отвлекала от окружающих событий, но невозможно же бросить ребенка на произвол судьбы.