Мышиная дыра - Максим Далин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через час примерно сигнализация сработала. Причем движущийся объект не смылся в темноту, как только я его обнаружил, а остался сидеть на освещенном месте.
Он не походил на Старшего Мыша даже издали — Мыш-то был серый такой, вернее, бурый, а этот — почти черный. И помельче. И держался очень смело — сел, скрестив руки и принюхивался. Я подумал, что он вряд ли из шестерок Большого Босса, а может быть даже родич Мышу — но ошибся.
Этот чужой очень внимательно наблюдал, как я спускаюсь. А когда я стал подходить, он весь напрягся, но не убежал. Дал себя рассмотреть.
Волосы у него на голове выглядели, как грива — длинные, и он мне показался намного тощее Мыша, просто непонятно, в чем душа держалась. Какая-то брезентовая хламида на нем едва не рассыпалась от ветхости — и никакой другой одежды. И ни ножа, ни другого оружия у него не было. И он пискнул:
— Большой, все хорошо, — и показал пустые ладошки, будто знал, что люди так делают.
Редкостная умница.
Я подошел поближе, присел на корточки и дал ему руки понюхать. Если начинаешь контакт с чужой расой — надо принимать их правила игры, ничего не поделаешь. Он меня очень деликатно обнюхал, как полагается по местному этикету, и в нос понюхал аккуратно, не прикасаясь. И я сделал вид, что тоже его нюхаю, хотя он не пах, на мой взгляд, ничем, кроме здешнего подземелья.
— Здравствуй, — говорю. — Я — Большой, Боец. А ты кто?
Он посмотрел на меня и потер за ушами. И присвистнул.
— Я, — пищит, — Поэт, сын Сталкера. Пришел говорить. Не драться — говорить. Будешь говорить?
Хорошо представился. Я чего угодно ожидал, откровенно скажу — но не того, что со мной придет беседовать мышиный поэт. Это меня потрясло. Мышиная цивилизация вообще поражала своей многогранностью. Я совсем забыл, как перед выходом из корабля заряжал пистолеты и проверял бронежилет. Я думал только, сумею ли оценить мышиную поэзию по достоинству, если мой гость надумает читать мне свои произведения.
Я понюхал его в нос так светски, как смог.
— Я рад, — говорю. — Мне лестно. Зайди в гнездо. Поговорим.
Поэт взволнованно подпрыгнул и почесал щеку. Очень хорошо дал понять, что ему страшновато. Я даже подумал, что он откажется, но настоящие таланты отважны — он вприскочку подбежал к люку и остановился. Пискнул:
— Я пойду. Мне интересно.
По наклонному коридору нашему гостю было тяжело подняться, потому что у него… чуть не сказал «лапки»… ноги скользили. Я его поднял поперек живота и донес до каюты; мучался собственной бестактностью, но Поэт оказался существом демократичным. Он даже взъерошил мои волосы — в этом мне показалось что-то от высших приматов, явно дружеский жест, во всяком случае доверительный.
Дверь в каюту открылась, а за дверью Эдит ела ванильные коржики.
Я сразу поставил Поэта на пол и сказал:
— У меня есть еда. Ты голоден?
Вопрос был ритуальный, и ответ был ритуальный — утвердительный писк. Поэт выглядел голоднее Мыша — богема и в лучших-то мирах досыта не ест. Я забрал у Эдит тарелку с коржиками и придвинул ему. Поэт по правилам здешнего хорошего тона повернулся к нам спиной и принялся их грызть. А у Эдит сделалось такое выражение лица, будто я из собственного извращенного удовольствия заставляю ее жевать ношеные носки. Она воздела руки и возопила:
— Марсэлл, ты же собирался что-то чинить! А сам опять с кры…
Но я ее перебил и поймал ее «крысу» на подлете.
— Эдит, — говорю, очень серьезно, — ты ставишь меня в неловкое положение. Этот господин, который оказал нам честь и нанес визит — представитель здешней богемы, гуманитарий, как и ты. Он пришел побеседовать — а ты затеваешь ссору. Нехорошо.
У Эдит лицо вытянулось и глаза округлились. Она еле выговорила:
— Богема?!
— Не веди себя вульгарно, дорогая, — говорю. — Лучше налей нашему гостю кофе. И сахара положи ложек пять. У них очень непросто с продовольствием, как ты помнишь.
И это сработало. Все-таки этикет у так называемых "цивилизованных людей" накрепко в мозги впечатан и на ключевые слова они реагируют, как компьютер — на ввод правильной команды. Поэтому Эдит налила кофе, и положила сахару, и размешала, и поставила перед Поэтом чашку на блюдце. Даже запахнула пеньюарчик и принялась тщательно поправлять прическу, даже свою сумочку с тушью-помадой достала — потому что Поэт ей теперь был не «крыса», а «коллега».
С «цивилизованными» всегда так. Им кодовое слово важнее, чем живое существо. Но тут ничего не поделаешь и по-человечески не объяснишься — просто нажимай на нужные рычаги и будет результат. Тоскливо, но действенно.
Я отметил, что Эдит меня слушает, и говорю:
— Скажи, Эдит… видишь ли, раньше у меня как-то не было подходящего момента спросить, какая у тебя, собственно, профессия, а теперь очень хорошо бы это узнать.
Она задрала подбородок и сообщает:
— Я — искусствовед.
— Это, — говорю, — нам повезло. Потому что наш гость — Поэт. Надеюсь, ты поможешь мне беседовать компетентно.
И тут я впервые увидел, как Эдит краснеет. Она спрятала помаду, и потупилась, и сказала очень скромно:
— Откровенно говоря, Марсэлл, с крысиной поэзией я раньше как-то не сталкивалась.
— Это ничего, — говорю. — Профессионал должен быть ко всему готов — если он профессионал высокого класса. А ты сама хвасталась образованием.
Тем временем Поэт поел и принялся церемонно чиститься. Заложусь, ребята, он действительно был местным аристократом духа. Мыш чистился очень просто и грубовато, как и полагается бойцу и охотнику — Поэт гламурно вылизывался между пальцами и тер за ушами.
Я потом узнал, что за ушами — это очень непросто. За ушами — это эстетика, шарм и пикантность, особенно когда двумя руками сразу. Высший пилотаж светского тона и хорошего вкуса. А щеки под вибриссами — это простое выражение благодарности. Обычная такая домашняя вежливость.
Но дешифратор, разумеется, не берет такие тонкости. Я потом много думал, что орлу Простора нужна не такая примитивная машина, а дешифратор, который используют профессиональные контактеры — он громадный, в рюкзаке еле умещается, зато уж берет все исходящие от субъекта контакта оттенки информации в любом виде.
Кто бы создал такую вещь поминиатюрнее… Но неважно.
Потом Поэт повернулся ко мне. Сидя в "позе белки", что означает у его народа открытость и признательность.
Я сел рядом.
— Что, — спрашиваю, — тебя интересует?
Он задумчиво ткнул меня носом и свистнул:
— Искусство Больших.
Я стал думать, как с ним объясниться. Об искусстве дьявольски тяжело беседовать короткими фразами и однозначными словами. Эдит смотрела на меня надменно — и, разумеется, рта не раскрыла, чтобы помочь.
В конце концов говорю:
— Я не готов. Мне нечего показать. Я Боец.
Поэт фыркнул. Звук досады.
— Не надо показывать. Дай послушать.
Эдит говорит:
— Вы хотите послушать стихи?
— Да, — пищит. — Стихи, музыку. Музыку Больших. Есть легенды. Говорят, остались записи. Говорят, Большой Босс слышал. Говорят, восхитительно.
Тогда я говорю:
— Эдит, почитай пока нашему гостю стихи, а я пойду в рубку и в базе данных пороюсь. У меня записи музыки есть. Надо найти что-нибудь классическое и дать послушать Поэту.
Эдит снисходительно кивнула, а Поэт повернулся к ней и весь вытянулся в струнку — приготовился внимать. Я выскочил из каюты очень поспешно, чтобы не хихикнуть.
Потом я, вместо того, чтобы заниматься наблюдением за ремонтными автоматами и тестированием оборудования, полчаса искал в памяти у своего компьютера музыку, соответствующую случаю. Пока не нашел дивную запись — что-то такое с флейтой, скрипкой, колокольчиками, старинное, нежное и очень хорошо людей характеризующее.
Но ставить сходу не стал, чтобы не помешало Эдит с Поэтом стихи читать. Пошел сперва их предупредить.
У них в каюте был жаркий диспут на тему "Оптимальный способ донесения стихов до широких масс".Эдит раскраснелась, размахивала руками и доказывала, что для стихов, напечатанных в книге, вообще не важно, с какими там жестами автор их творил. Поэт возбужденно подпрыгивал, ерошил вибриссы, дергал ушами и возражал, что способа адекватно воспроизводить стихи — кроме исполнения их Менестрелем — еще не придумано. Знаки, буквы — для технарей. Буквы — для формул, не для высокого поэтического слога. Ну как возможно записать подрагивание кончика хвоста, соответствующее бессмертной строке: "Слижи с моих ног боль тяжелой дороги"? Ведь в правильном акценте — половина смысла, а в записи, лишенной акцентов, смысл во многом утрачивается.
— Большие, — пищит, — переоценивают звук. Мы организуем пространство. Мы отражаем движения души. Душа движется вместе с телом.
Для меня это уж слишком высоко, хотя и любопытно, конечно. Я тихонько кашлянул и говорю: