Белый олеандр - Джанет Фитч

Пожилая женщина встала перед хором и запела: «Той Кровью, что Господь пролил, Он на Голгофе искупил…» У нее был хороший голос. Я плакала, слезы лились и лились. Мы с матерью умирали, разрушались изнутри. Если бы только у нас был Бог, Иисус, нечто большее, чем мы сами, во что можно было бы верить, мы исцелились бы. И у нас началась бы новая жизнь.

В июле меня крестили в Истинной Ассамблее Христа. Неважно, что это сделал преподобный Томас — каким лицемером он был, как заглядывал в вырез Старр, как обшаривал глазами ее фигуру, когда она поднималась по лестнице впереди него! Он погрузил меня в маленький квадратный бассейн за зданием Ассамблеи, я закрыла глаза, и хлорированная вода потекла в нос. Как мне было нужно, чтобы дух вошел в мое тело и очистил меня. Я хотела исполнить Божий замысел, Его план на мою жизнь, потому что знала уже, куда приведут мои собственные замыслы и планы.

Потом мы пошли в гриль-бар рядом с Ассамблеей отпраздновать это событие. Раньше никто не устраивал праздников в мою честь. Старр подарила мне Библию в белом переплете, некоторые стихи в ней были выделены красным курсивом. Кэроли и мальчики — набор цветной почтовой бумаги, в уголке каждого листка голубок нес в клюве ленточку с надписью «Хвалите Господа». Должно быть, Старр выбирала. Дядя Рэй подарил мне золотой крестик на цепочке, хотя считал, что крестятся только болваны.

— Ты что, всерьез веришь в эту чушь? — прошептал он мне на ухо, помогая надеть цепочку.

Я приподняла волосы, чтобы он ее застегнул, и тихо ответила:

— Мне же нужно во что-нибудь верить.

Теплые руки вокруг шеи, большие, тяжелые. Доброе некрасивое лицо рядом с моим, печальные карие глаза. Я вдруг поняла, что он хочет меня поцеловать. Почувствовала где-то внутри. Увидев, что я это чувствую, он покраснел и отвел глаза.

Дорогая Астрид!

ТЫ В СВОЕМ УМЕ? Как ты могла 1) креститься, 2) называть себя христианкой и 3) писать мне на этой нелепой бумаге? И не смей подписываться «возрожденная во Христе»! Ты что, не слышала, что Бог умер, умер сотни лет назад, сложил от скуки свои полномочия, решил поиграть в гольф. вместо всей этой ерунды! Я старалась воспитать в тебе чувство собственного достоинства, уважение к своей личности, а теперь ты сообщаешь мне, что променяла все это на разноцветную открытку с Иисусом? Я посмеялась бы, не будь это так отчаянно глупо и грустно.

Как ты посмела уговаривать меня считать Иисуса своим Спасителем, омыть мою душу в Крови этого Агнца? Далее не думай пытаться «спасти» меня. Я не стану искупать свои грехи. Я НИ В ЧЕМ НЕ РАСКАИВАЮСЬ. Любая женщина, если у нее есть хоть капля самоуважения, сделала бы то оке самое, если не больше.

Вопрос о природе добра и зла навсегда останется одной из самых захватывающих философских проблем, вместе с проблемой бытия как такового. Я оспариваю не столько твою точку зрения, сколько твой интеллектуально убогий подход. Если творить зло означает действовать согласно своим взглядам и желаниям, ставить себя в центр собственной вселенной и жить по своим собственным правилам, то любой художник, любой мыслитель, любой незаурядный человек: — само зло. Ведь мы дерзаем смотреть на мир собственными глазами, а не повторять прописные истины, доставшиеся людям от так называемых Отцов. Эта дерзость собственного взгляда и есть огонь, украденный у богов. В этом наше предназначение, это двигатель развития человечества как биологического вида.

Да здравствует Ева!

Твоя мать.

Я молилась за ее обращение и спасение. Она посягнула на человеческую жизнь, потому что ее унизили, помешали считать себя валькирией, безупречной воительницей, не знающей страха и слабости, хотя ее слабость была просто любовь. И она отомстила. «Легко судить других и оправдывать себя, — написала я ей. — Ты сделала это потому, что считала себя жертвой. Будь ты по-настоящему сильной, ты могла бы стерпеть унижение. Только Иисус может дать нам силы бороться с искушениями».

В ответ она прислала мне цитату из Мильтона, из речи Сатаны в «Потерянном рае»:

Мы безуспешноЕго Престол пытались пошатнутьИ проиграли бой. Что из того?Не все погибло: сохранен запалНеукротимой воли, нарядуС безмерной ненавистью, жаждой мститьИ мужеством — не уступать вовек.А это ль не победа?[20]

Дядя Рэй учил меня играть в шахматы по книге «Уроки Бобби Фишера». Сам он начал играть во Вьетнаме.

— Надо же было как-то убивать время, — сказал он, поглаживая острую шляпку белой пешки.

Эти шахматы он вырезал там, не спеша, — слонов в виде вьетнамских мандаринов или толстых Будд, коней со скульптурными шеями, причесанными гривами. Я даже представить не могла, как он сидел вот так месяцами и терпеливо вырезал их швейцарским ножом, когда вокруг рвались бомбы.

Мне нравился строгий порядок игры, холодный расчет вариантов, твердость каждого шага фигурок. Игра шла почти каждый вечер, когда Старр ходила на собрания анонимных алкоголиков, анонимных кокаинистов или в кружок изучения Библии, а ребята смотрели телевизор. Дядя Рэй клал на подлокотник кресла трубку с травой и курил, ожидая моего хода.

В тот вечер ребята смотрели передачу про животных. Оуэн, самый младший, сидел в обнимку с плюшевым жирафом и грыз ногти, а Питер снова и снова накручивал на палец прядь волос. Дейви объяснял им поведение животных.

— Это Смоки, альфа-самец. — В очках у него отражался свет от экрана.

Дядя Рэй ждал моего следующего хода, задумчиво глядя на меня. От этого взгляда мое сердце распускалось, как луноцвет, я чувствовала его тепло на лице, на шее, на распущенных волосах. Словно луч. На экране было белое поле, волки, охотящиеся парами, их странные желтые глаза. Рэй как будто проявлял фотоснимок, и мое изображение прорисовывалось под его взглядом.

— Ой, не надо! — вскрикнул Оуэн, вцепившись в жирафа, когда волки на экране схватили оленя за горло и повалили.

— Это закон природы, — сказал Дейви.

— Смотри. — Рэй показал на экран черным слоном, которым делал ход. — Если бы Бог спас оленя, волк умер бы с голоду. Как он может миловать одного за счет другого? — Он никак не мог смириться с тем, что я стала христианкой. — Хорошим людям фартит не больше, чем всем прочим. Будь ты хоть святым каким-нибудь долбаным, все равно можешь запросто подхватить лихорадку или наткнуться на «попрыгунью Бетти»[21].

— По крайней мере, тебе есть куда отступать, — сказала я, теребя крестик на шее. — У тебя будет карта и компас.

— А если Бога нет?

— Надо действовать так, словно Он есть, это тоже самое.

Рэй посасывал трубку, наполняя комнату едким дымом, пока я изучала положение на доске.

— А что твоя мать говорит по этому поводу?

— Она говорит: «Лучше царить в аду, чем прислуживать на небесах».

— Люблю таких женщин.

Я не стала ему говорить, что она называла его дядей Эрни. За перегородкой пел сверчок. Смахнув волосы с лица, я подвинула слона к его коню, угрожая съесть. Тепло его взгляда чувствовалось на моей голой руке, на плечах и губах. Его восхищение моей красотой и правда делало меня красивой. Никогда еще я не была красивой в чьих-то глазах. Вряд ли это против Христа, думала я. Любовь нужна каждому.

Во дворе послышался шум мотора «торино», скрип шин по гравию. Обычно Старр не возвращалась так рано. Я приуныла. Рэй обращал на меня внимание только когда Старр не было дома, а в ее присутствии я снова становилась лишь одной из детей. Что она будет делать дома так рано? Обычно она сидела на своих собраниях до одиннадцати, пила кофе с алкоголиками или обсуждала стихи из Иоанна с прихожанками Ассамблеи.

— Черт! — Дядя Рэй успел сунуть в карман трубку как раз когда распахнулась дверь и одновременно хлопнула электронная мухобойка.

На секунду Старр замерла в дверях, окинула взглядом нас с Рэем, ребят, заворожено глядящих на экран. Похоже, ей самой было странно так рано оказаться дома. Упали ключи, Старр нагнулась за ними, едва не выронив груди из выреза платья.

Дядя Рэй смотрел на нее. Она улыбнулась, сбросила туфли, села на ручку его кресла и поцеловала его. Видно было, как она лезет языком ему в ухо.

— Отменили собрание? — спросил он.

Была моя очередь ходить, но его это не интересовало.

— Иногда я так устаю от этого нытья… — Она закинула руку ему на плечо, втиснулась грудью в шею. — Вечно разбираешься со всем этим дерьмом… — Старр взяла с доски моего белого коня. — Как они мне нравятся. Почему ты меня не научишь, миленький?

— Да я пытался как-то раз, — протянул он неясным воркующим голосом и поцеловал ее грудь прямо перед моим носом. — Не помнишь? Ты так разбушевалась, даже перевернула доску. — Он выхватил у нее коня и поставил его обратно на доску. Король на пятую клетку.